Быстро светает. Пожалуй, около шести часов. Защебетали птицы. Впереди, за деревьями, показалась крыша мызы.
Что ж… теперь и Курт убил человека. Как странно, что в этой маленькой эстонской деревушке, очень похожей на родную деревню Курта, ему суждено было испытать такие потрясения. То, что именно здесь, и тоже впервые, он лег в постель с женщиной, конечно, не так уж важно, но все же… В Любекском университете, где он изучал математику, у него было несколько знакомых девушек, которые ему нравились, но случилось так, что именно здесь он стал мужчиной. Причем благодаря женщине старше его лет на десять.
Вот и мыза. Курт медленно поднимается по лестнице, тихо открывает дверь своей комнаты. С постели слышно ровное дыхание, — значит, Кристина все-таки решила его дождаться. Даже улеглась в постель! Сегодня Курт предпочел бы быть один.
Курт стаскивает сапоги. Волдырь на пятке, похожий на розовую распаренную горошину, лопнул. Влажная, опавшая кожа мягка и глянцевита, точно мешочек из шелковой бумаги.
Внезапно подкатила тошнота. Влажный, булькающий полупустой мешочек. У того человека, там, на сене, тоже булькало в горле.
«Ну, кажется, начинается», — думает Курт. Он чувствует, как на лбу крупными каплями выступает пот. На миг в его воображении возникает давнишняя рваная рана на ноге: на коже появляются быстрые капли, вздуваются кровавые пузырьки, ползут красные черви. Все быстрее, все быстрее ползут по ноге, стекают вниз. Тот человек… Неужели он все еще валяется на сене или его уже похоронили?
Кристина вздыхает во сне. Спрятаться за Кристину? Крепко прижаться к ее теплому телу, забыться, ни о чем не думать?
Курт подходит к кровати. Кристина поворачивается на другой бок. Одеяло сбилось, простыня смята. Сначала обнажается белое колено, круглое, полное, мясистое колено. У всех людей колени из костей и мякоти, но это особенное, одна сплошная мякоть, одно сплошное мясо. Человеческое мясо… Курт не хочет больше видеть никакого мяса. Как назло, одеяло сползает еще. Белое полное бедро — в утреннем туманном свете оно особенно бело, загар не заметен. Да, белизна бересты, белизна миндаля, белизна сала; мало того — обнажается часть живота. Это уже нечто вроде первобытного торжества плоти, мистерии студенистого мяса. Душа спящей витает далеко, в сновидениях, здесь же шевелится и дышит покинутое тело. Курт стоит возле кровати и смотрит, опустив руки. Он ощущает, что перед ним запретное. Видит запретное, совершил запретное…
Кристина вздыхает. Ее лицо опухло от сна, рот полуоткрыт. Над ней тяжелый запах ночи. Кристина — толстая, неряшливая, немолодая уже женщина, сколько мужчин было у нее до Курта? Она, словно земля, всех в себя вбирает, всех вмещает. Поганая баба! И этой женщине досталось целомудрие Курта!
Раздумье переходит в злобу, угрызения совести перерастают в ненависть.
Кристина что-то бормочет во сне.
— Liebling[2], — сказала она, кажется.
— Какой я тебе к черту «Liebling»!
Удар.
Курт даже не заметил, как рука замахнулась и ударила Кристину по лицу. Приятное жжение в ладони.
Курт бьет еще раз.
Кристина рывком садится в кровати. Широко открытые глаза, зрачки расширены от темноты и испуга. Она ничего не понимает, только загораживает лицо руками.
Курт смотрит на ночную рубашку Кристины, простую ночную рубашку деревенской девушки, слегка распоровшуюся по шву. Всего лишь позавчера, в их первую ночь, он грыз вырез этой рубашки. Соленый от пота вырез… Эта ночная рубашка потрясает Курта, злость снова уступает место чувству жалости, и Курт готов чуть ли не упасть перед Кристиной на колени.
Но он овладевает собой и резко поворачивается. Пытается надеть сапоги. Руки дрожат. Сапог не лезет, не желает надеваться… Один поддается, в другом нога застревает. Но Курт спешит. Ему не терпится уйти. Скорее уйти, уйти из этой мерзкой комнаты, уйти от Кристины! Ему хочется бежать отсюда в лес, куда угодно, лишь бы подальше!
Курт с силой хлопает дверью и сбегает по лестнице. Он слышит, как скрипнула кровать. Кажется, Кристина решила догнать его…
— Курт! Wohin? Geh nicht, Курт! — голос Кристины срывается. — Курт, wohin gehst du?[3] Курт!
Нет больше злости, вообще больше ничего нет, только слабое отвращение, вялое, холодное отвращение.
Курт останавливается на лестнице.
Восходит солнце. Просыпаются деревья. Да, совершенно ясное ощущение, что деревья просыпаются: их листва трепещет иначе, чем ночью. Нынче утром вообще все иное, совершенно иное. Курт смотрит на небо, на трепещущие деревья, и у него возникает ощущение, что сейчас что-то произойдет, что-то такое, после чего все станет ясным, определенным. Что же?
Шаги Кристины на лестнице. На них Курт не обращает внимания, во всяком случае, они не имеют ничего общего с желанной ясностью.
Солнце выглядывает из-за облаков и заливает двор трепетным золотисто-розовым светом. Курт смотрит на солнце и чувствует: еще все обойдется.
Кристина стоит возле Курта, дергает его за рукав, она не понимает, почему Курт так странно смотрит на солнце. Лучше б еще раз ударил ее, только не смотрел бы так. А все же какой красивый у Курта профиль. Какое милое лицо. Сколько солнца в его глазах. Родной, родной мой мальчик!
Если бы в деревне знали, как она любит Курта, никто больше не назвал бы ее гулящей, размышляет она. Конечно, у нее и раньше были увлечения, и немало. Последним был Арне, тот самый, что работает на железной дороге и снимает тут комнату. Но такого чувства, как теперь к Курту, Кристина еще не испытывала, бог свидетель! Все прежние увлечения были ошибкой, она уверена в этом. И совсем не важно, что она и раньше много раз была уверена в том же…
Кристина дергает Курта за рукав. Но он отталкивает ее. Не резко, но решительно.
Кристина спотыкается, задевает каблуком за ступеньку и падает боком.
— Курт! — В голосе Кристины страх.
Курт не в силах оторвать взгляд от солнца. Солнце… Оно светит всем. И происходит под ним везде одно и то же. Откуда-то из глубины памяти возникает мать: на ней лиловое платье, она совсем еще молодая. В руке у Курта стаканчик земляничного мороженого. Свежий, порывистый ветер шумит над крышами домов. Курт берет мать за руку. Раздается глухой удар колокола на старинной церкви древнего ганзейского города. Перезвон колоколов, порывы ветра, мамино платье. Легкая тень пролетает над ними. Может быть, это божья благодать? И Курту хочется быть хорошим, послушным мальчиком, очень хочется быть достойным утреннего ветра и солнца, перезвона колоколов и теплого весеннего воздуха, хочется, чтобы они принадлежали ему, чтобы в этом прекрасном мире он занял свое место. Наверное, это была его первая в жизни попытка познать самого себя.
Теперь он кажется себе не таким, как был прежде, но ему не хочется меняться. Неужели для него нет больше спасения?
Тот человек там, на сене, дергался странно и неуклюже, как марионетка. У него в груди была пуля Курта… Там она и осталась. А солнце тогда было то же, что и здесь, что и в Любеке, и происходит под ним везде одно и то же…
Курт ждет и хочет возмездия. Властный порыв охватывает все его существо. И немецкий бог на небе видит это… В перекачивающем голубую арийскую кровь сердце юного покорителя вселенной вдруг возникает нетерпеливое желание: ему хочется порки, ему хочется встать, как прежде, на колени в угол, где висят старинные часы. Это сильное желание, оно отражается в его усталых глазах, усталых, но полных солнца, восходящего солнца, которое светит всем.
За спиной хлопнула дверь. Дверь маленькой комнаты — там живет Арне, тот самый Арне. Он вне себя
