Эстонии? Ну где бы мог я достать медового напитка или виноградного вина?
Всякое начало трудно — это в полной мере относится и к дороге в Ад, которую несведущие люди безосновательно объявили гладкой и широкой. Однако постепенно путь стал легче, и я смог распрямиться во весь рост. Подземный ход привел меня в уютное сводчатое помещение, в коем узрел я неведомое и невиданное чудо:
Многочисленные исследователи «Калевипоэга» этот превосходный светильник называют анахронизмом. Пускай называют как хотят, но светил этот анахронизм отменно. Грамотному человеку не было нужды брать глаза в руки, чтобы прочитать вырезанное на массивной дубовой двери изречение (в то время бывшее для меня непонятным):
CREDO, QUIA ABSURDUM EST.
Я разглядывал надпись на двери и вспоминал про трех поваров, варивших в котле изысканное варево из волшебных трав.
Видать, здесь, в подземном жилище, проживает культурная и зажиточная публика, подумал я. И тут до моих ушей из-за дубовой двери донеслись жужжание прялок и прелестная трехголосная песня.
Троеустно восхваляли пряхи высокое качество обрабатываемого ими сырья и выражали одобрение надежности прялок, но песня сия не была веселой. В последнем куплете прямо говорилось, что еще не изжиты существенные недостатки в организации досуга, главным же недочетом следует считать отсутствие кавалеров соответствующей квалификации.
Жалобы такого рода, да еще громкие, на мой взгляд, были несколько неуместны и даже неприличны, но пряхи, надо полагать, не подозревали, что их кто-то слушает. И стало мне грустно, и невольно вспомнил я о своих промашках. Однако при пустом мамоне не до церемоний, и соловья баснями не кормят.
Постучался я в дубовую дверь. Песня смолкла. Послышались сдавленное хихиканье и шорох, но дверь открывать не торопились. Совсем напротив. Было слышно, как топают, убегая куда-то, две пары резвых ножек. Потом вновь зажужжала одна из прялок и прерванная песня возобновилась.
Следует заметить, что голос певицы был нежен и звонок, словно аккорды струн арфы, и, несмотря на голодное бурчание в брюхе, затрагивал тонкие струны моей души Я опять толкнулся в запертую дверь. Безрезультатно. Дубовые створки даже не шелохнулись. Что же делать-то? Ничего другого не оставалось, как тоже запеть. Я не счел нужным заниматься самовосхвалением и, не упоминая о своих больших мослах и высоком лбе, решил прибегнуть к посулам:
Весьма странно, но из-за двери в ответ снова послышалось хихиканье. Как может подобное соблазнительное предложение вызвать у женщины смех, было мне совершенно непонятно. Ужели придется с пустым брюхом на землю возвращаться? И тут наконец уже знакомый нежный голосок произнес из-за двери, что, мол, ладно уж, входи, коли пришел, у нас тут не принято от ворот поворот давать. А для тех, у кого кишка тонка, дверь отворить, возле нее два сосуда поставлены, правый из коих мощь увеличивает.
— Путник, отбрось опасения, омочи персты свои в сосуде!
— Никого я не боюсь и прекрасно своими силами могу дверь одолеть. Ну, а впрочем, так и быть, — ответил я надменно, сунул пальцы в правую кадушку и толкнул дверь. Не успел дотронуться, она распахнулась настежь.
Передо мной стояла пригожая яснолицая дева. Скромно улыбаясь, она приглашала меня переступить порог, промолвив, что, к сожалению, хозяина дома нет, он находится в двухдневной туристической поездке.
Я собрался было обменяться с девой рукопожатием, но та отпрянула, словно ужаленная: предварительно я должен воспользоваться второй жидкостью, поскольку моя излишняя мощь для интерьера Ада, не говоря уж о девьих перстах, весьма пагубной может оказаться. Я окунул руку в другую кадушку и тут же почувствовал, как по всем членам побежали мурашки и некая сладостная слабость меня объяла.
И я взошел в прихожую горницу.
Ну и поднакопили же в этом доме добра! Шик, и люкс, и экстра-класс! Золота повсюду навалом, мало того, что вся утварь вокруг сверкала, даже на прялке висели золотые нити. Дева указала рукой на большое кожаное кресло с тисненой позолотой, а сама села на золотую скамеечку за прялкой.
Сидел я, рот открывши, не зная, куда руки девать, однако ж приметил, что девица-то на меня поглядывает.
Нет, нельзя тут оконфузиться и народ свой осрамить, подумал я и, собравшись с духом, вежливо сказал «здрасте». А затем поведал деве, что аз есмь молодой король Эстонской земли. По правде сказать, среди всей этой роскоши мое сообщение прозвучало не слишком внушительно, тем более что лапти оставляли на паркете грязные следы, а с порток сыпались опилки. Но дева словно не замечала сего и старалась мое смущение непринужденной беседой развеять. Я, как мог, пытался быть comme il faut, мы болтали о погоде, о ценах, моя собеседница проявила немалый интерес к новинкам наземной моды. О сем ничего толкового я сообщить ей не мог, и темы нашего разговора иссякать начали. Но тут заметил мой взор на отливающей золотом стене два странных предмета: огромную потрепанную шапку и кривой ивовый прут, причем предметы сии никак не вязались с окружающим великолепием. Я высказал предположение, что сие суть чьи-то памятные подарки.
Дева засмеялась.
— Прут и шапка, — сказала она, — вовсе не сувениры, а самые обыкновенные волшебные орудия, — и предложила мне разглядеть их.
Я снял шапку с крючка, и оказалось, что это презанятнейшая вещица: не из соломы сплетена, не из шерсти сваляна, а из обрезков ногтей склеена. Пораженный усердием ее изготовителя, осмелился я высказать предположение, что ежели мастер не отличался необыкновенным ногтей приращением, то для выделки сего головного убора не менее половины жизни ему понадобилось. Речь моя на лице адской девы улыбку вызвала, и она объяснила, что волшебный сей предмет не только из собственных ногтей шляпник создает, в любых обрезках ногтей частица жизненной силы (ученые мужи называют ее vis vitalis) бывшего их владельца остается, именно это и придает шапке волшебную силу. В смущении посмотрел я на свои
