живой остался… А друзья один за другим у меня на глазах смерть находят…
Перед нами была могила Алевипоэга, позади нас сотни павших на поле брани молодых мужей. Солнце рваные раны их золотило, кровавые ручьи журчали, и чудилось мне, что мертвые лица насмешливыми улыбками искажены. Сие зрелище наполняло мою душу виной и раскаянием. Можно ли какого правителя мудрым считать, коли он со всеми соседями подряд ратоборствует? Поляки, литвины и татары, силы свои объединить догадавшись, вкупе на нас напали. Почто же я не допер союзников себе сыскать?
Сидел я на кочке, голову на руки опустив, и раздумьям предавался… Видать, не для меня таковская работа — государством управлять! Не гожусь я, видать, в государственные деятели столь бурной новой эпохи. Видать, не те данные!
Олевипоэг, возле меня стоя, с грустью на место гибели Алевипоэга смотрел, и в бороде его две слезинки застряли. Сколько славный сей муж советов дельных мне давал, да не всегда я их слушал. Видать, лучше меня он разбирается в современной жизни…
И вновь я в думы погрузился.
Давненько уж приметил я, что вокруг Олевипоэга всечасно молодежь крутится: он и за переменчивой модой завсегда поспевает, и в нынешнем стиле разбирается. Я-то все без перемен — в лаптях да в посконине, а он выудит из кармана этакую штучку с зубчиками, гребнем называемую, да и почнет ничтоже сумняшеся вихры чесать. И что чудно, глядишь на него — вроде бы курам на смех, а никто не смеется. А потом из другого кармана тряпицу вытащит (ее шалопутные бабенки носовым платком зовут) и давай глаза утирать да нос выбивать. И так сноровисто с оными деликатными вещичками управляется! Полагать можно, что и в управлении государством подобный искусник мне бы нос утер. А что ежели ему полную волю дать?.. Ежели… ежели взять да поставить его королем?!
Славная затея! И от тяжкого бремени вздохнуть можно, и размышлениям время будет предаться. Тоска-кручина прочь уйдет, а вместо того покой и умиротворение в душу снизойдут. Тишина дубрав, блаженное житье, грибы, ягоды, всяческая природа!.. Ах, до чего же мне всего сего захотелось! До чего сладостной и желанной виделась мне доля сия!
начал я, голос мой пресекся от сильного волнения.
Олевипоэг с недоумением обернулся. Он не понимал, о чем я.
— Дорогой король, — прошептал он, — да что ты, да с чего это ты?..
— Друг мой, решил я, в здравом уме и твердой памяти находясь, бразды правления в твои руки передать. Хочу я тебя, Олевипоэг, королевской властью облечь! Отныне ты король и пребудешь им до конца дней своих. А супруга твоя сиятельной правительницей Эстонии станет. И да не угаснет род ваш, и отпрыски ваши престол эстонский да унаследуют!
Олевипоэг стал на колени, но я тут же поднял его.
— Королю ни перед кем не пристало колени преклонять! И молчи! Никаких благодарений слушать не желаю! И не пялься на меня, как хорек на орла, — добавил я, хлюпая носом и роняя слезу.
Прошелестел легкий ветерок над лугами, неся слабый аромат близящейся осени.
Я вошел в лес, и деревья расступались предо мной.
Олевипоэг смотрел мне вослед, рот полуоткрыв, словно что-то крикнуть собираясь. Глаза его были влажны.
XX
Неужто пустынник сей, для душеспасительной жизни в лесную чащу удалившийся, и вправду бывший богатырь и король?
Построил я шалашик из веток, сквозь них по ночам мерцающие звезды взирали на меня. Сколь бесподобно и поучительно, в небесную высь взор устремив, о мудрости создателя всего сущего размышлениям предаваться… Вот карабкается по твоей руке махонький жучок, усиками шевеля. И вот уже раскрыл он крылышки и улетел от тебя. Куда? Зачем? Скромный лесной цветок созерцая, призадумаешься, отчего таков он, а не иным создан…
Прекрасно вечернее затишье в дремучем лесу, и только чибис жалобными своими криками тишину нарушает да стая уток, над шалашом пролетающая.
Много ли человеку надобно?..
В те дни одиночества подводил я итоги жизни своей. Не столь уж много дел совершено, коими гордиться следовало. Утешало меня сознание, что с чистым сердцем и на благо я всякое начинание затевал. И, хоть немало ошибок натворил, все же Эстония под моим управлением далеко вперед шагнула.
Темными ночами, когда сквозь тучи молнии сверкали и гром во всю мочь грохотал, размышлял я о величии всемогущей природы и о том, что есть человек пред ликом ее. Постиг я, что и королю, как всякому смертному, свои пределы положены. И осознание сей истины не унынию, а духа моего укреплению споспешествовало.
Вспоминался финский кузнец и сын его, коего безвинно я жизни лишил, но грех тот не сгибал меня, и не мыслил я небеса о прощении молить. Нет, за свое злодеяние готов я был кару понести, а порой и жаждал возмездия.
Трудно название найти смешению чувств, меня обуревавших: то было ожидание, смутное томление, неясный трепет. Подобное смятение души можно, пожалуй, жаждой искупления счесть. И полагаю я, что оная жажда искупления и на справедливый суд надежда подвигнули меня удалиться от суеты мирской, посвятив себя целомудренному и постническому затворничеству.
В один день, прекрасным его не назову, явились перед шалашом моим трое мужей, в доспехи закованных. По-эстонски не чисто изъясняясь, выразили они гнев свой и осуждение народу, каковой славного короля, полного сил и всяческих способностей, изгнанию попустительствовал. Приходилось им в сражении меня видеть и восхищаться не раз способом ударов нанесения, ни французской, ни итальянской школе не соответственным: больно уж часто экс-король вместо coup d'epee бой в свою пользу заканчивал мощным coup de pied'oм[8] в зад противника. Должно признаться, что подобный манер ведения поединка цивилизованным народам вовсе не известен. И они все втроем охотно к моей великой силе свою немалую мудрость приложить согласились бы, дабы изумить весь свет совместными невиданными подвигами.
