Камень Чародея

Соломенный пояс и бусы из ивовых почек,
С коралловыми пряжками и янтарными застежками,
И если эти удовольствия тебя тронут,
Живи со мной и будь моей любовью.

Закончил песню моллюск-сопрано:

Если мир и любовь молоды
И правда на устах пастушьих,
Эти прекрасные пастбища зовут меня,
И я буду жить с тобой и стану твоей любовью.

— Как прекрасно! — прошептала очарованная Гвен. — Эта ваша песня просто прекрасна.

Но Корделия нахмурилась.

— Мелодия мне знакома, но слова-то новые.

— Правильно говоришь, — подтвердил моллюск-баритон. — Сначала мы услыхали мелодию. Позже появились слова, но нам они не понравились, поэтому мы стали на этот мотив петь другие слова, которые услышали чуть погодя.

Род поморщился.

— Не уверен, что мне понравилась мысль этой песни.

— Ох, ты всегда не даешь спокойно порадоваться! — надулась Корделия. — Разве тебе не достаточно ответа девушки?

— Достаточно, — ответил Род, — если ты его не забудешь.

— Это действительно музыка мягких камней, — сказал Грегори. — Но ведь в музыке твердых ты не найдешь удовольствия?

— Почему бы и нет, брат? — спросил Джеффри.

— Такую я по крайней мере понимаю: похожа на песни армии на марше.

Моллюски сразу отбили сильный быстрый ритм и запели:

Старики и молодежь
Не могут жить вместе.
Потому что молодость полна радости,
А старость — тревоги!

Юность подобна летнему утру,
Старость — зимней непогоде.
Юность храбра, как лето,
Старость гола, как зима.

Юность полна забав,
У старости короткое дыхание.
Юность проворна, старость хромает,
Старость, я тебя ненавижу!

— Минутку, — встрял Род, но музыка заглушила его слова.

Юность, я тебя обожаю!
О, моя любовь так юна!
Старость, я отвергаю тебя!
О, юный пастух, спеши сюда,
Потому что я слишком долго одна!

— Я определенно, — заявил Род, — нахожу это отвратительным.

— Почему? — поинтересовался моллюск-баритон. — Ты же еще не стар.

Род ошеломлен но застыл, потом сумел закрыть рот. Корделия хихикнула. Род мрачно посмотрел на дочь, потом неуверенно сказал Гвен:

— Если подумать, я в общем согласен с чувствами последнего куплета.

Жена внимательно посмотрела на него.

— И я согласен, красиво, — поддакнул Джеффри. — Но ты все равно ничего не можешь поделать с этими ритмами, которые отбивают твердые камни!

— Ха, но мы слышали от них и хорошие песни! — воскликнул другой моллюск-баритон. — Ну, может, девять из десяти бесполезны, но разве то же самое не справедливо по отношению ко всему остальному? Достойна уважения только десятая часть.

Между тем запел моллюск-тенор, и Рода поразила эта песня.

Она была подобна прибою на каменистом берегу, ветру над замерзшей тундрой.

Словно древний локомотив, с ревом несущийся по голой равнине.

Всю ее пронизывал настойчивый ритм, который переходил в каскад звонких звуков, а тенор запел:

Я, который не создан для любовных игр
И стесняюсь своих очков,
Я, сделанный так грубо,
Сотворенный вечно лгущей природой,
Деформированный, незавершенный, опередивший свое время,
Посланный в этой полусотворенный мир,
Я, такой уродливый и неуклюжий,
Что собаки лают, когда я хромаю мимо них,
Я в это несчастное время
Не знаю, как прожигать жизнь,
Разве что смотреть на свою тень на солнце
И рассуждать о собственном уродстве,
И так как я не могу быть любовником,
Я стану негодяем,
Я ненавижу радости этих дней!

Прозвенел и стих последний аккорд. Гэллоугласы сидели ошеломленные.

Наконец Род откашлялся и сказал: