— Если в бою, допустим, может быть, Вы слышали об этом, если бросают орудия, было ли наказание за это?
— Насчет того, наказывают или нет, не знаю. Но мне кажется, безусловно. Ну, как бросить оружие? Это преступление. Я умираю, но со мной должно быть оружие. Первый раз, когда меня ранило, я взял у убитого винтовку. Как без оружия? Это, по-моему, преследовалось законом. Но как преследовалось, если такая масса прорывала оборону противника, там могло твориться что угодно.
Не помню в каком бою, по-моему, во втором, наш танк наехал на блиндаж. Сколько там было человек, всех раздавило. Человек, наверное, шесть или семь своих сидело в блиндаже. Танк же идет вслепую. Направление взял и попер. Разве танкист виновен? В одном бою своим минометом спас комиссара батальона. Это был 1943 год. Наступление нашей дивизии было остановлено метрах в 150 от опушки леса, вдоль которой проходила немецкая траншея. Мы развернули миномет в воронке от авиационной бомбы; я наблюдаю, как немцы бегают по этой траншее, каски мелькают. В этот момент я смотрю: наш комиссар, пожилой мужчина лет 50, шагает в сторону немцев. Он шел из тыла, наша линия обороны не обозначена, продолжает шагать. Немцы это увидели, хотели его пленить. Тут я успел открыть огонь, как врезал из миномета по траншее. Я натренирован был здорово. Смотрю, забегали-забегали и разбежались. Награды мне за этот бой не было, но все-таки меня наградили орденом Красной Звезды и медалью «За боевые заслуги», не помню только в каком году.
— Теперь несколько вопросов самого разного характера. Личное оружие какое у Вас было?
— Револьвер. Хорошее оружие. Потом поменял на немецкий «парабеллум». Он лучше, чем наш пистолет. «Парабеллум» — очень хорошее оружие, правда, больше по размеру, но гораздо лучше.
— Приходилось пользоваться?
— В бою нет, но он был всегда при мне. Вспомнилась весна 1943-го года, когда Брянская область уже была освобождена. Я был тогда в офицерском резерве 18-й дивизии. И нас, офицеров, с удостоверением за подписью Сталина направляли в деревни для мобилизации оставшихся мужчин, которых надо было призвать в армию. Помню, мне дали солдатика как связного, как адъютанта. Пошли вдвоем в одно большое село, я в полной форме, с пистолетом. Нашел сельсовет, предъявил предписание. В сельсовете уточнил фамилии и данные всех, кто подлежал призыву. Там, в деревнях, в основном старики. Молодых было очень мало. Многие ушли в партизаны. Когда вернулся в часть, все данные сообщил тому, кто нас посылал. Наверное, потом были все призваны. Ведь брали всех до 55 лет. После нас, видимо, контрразведка работала, выясняла, кто был в полицаях, кто помогал немцам.
Помню, когда мы шли в деревню, вдоль дороги столько было убитого скота, коровы, лошади, овцы, свиньи. И хотя была ранняя весна, они уже разлагаться начали.
— Что Вы можете сказать о госпиталях?
— Был там четыре раза. Последний раз пять месяцев. Очень здорово нас лечили. Прекрасно!!! Даже представить трудно, что такая масса раненых быстро выписывалась и выходила из госпиталей. Питание было организовано прекрасно. А уж лечение — очень здорово! Почему я так долго пролежал — пять месяцев? Была разбита кость, и все-таки туда попала грязь. Две операции сделали. После первой вроде бы все заросло, ан нет, образовался свищ, и из него выходила гадость. Опять операция. Опять чистить. Не могут остановить — течет и течет. Направили в санаторий под Куйбышевом, в город Серов, на грязелечение. Санаторий над озером, прудик небольшой, там грязь с минеральными отложениями. Меня эта грязь вылечила. Очень сильно действующая грязь. Из Москвы, помню, привезли детишек отравленных, вылечили. Приезжали люди на костылях, уезжали без них. Грязь высасывала всю дрянь. После 1944 года у меня ни разу не было осложнения. Никогда не болели кости. Первый разряд по лыжам имел.
— Вас комиссовали после этого?
— Нет. Меня завербовали во внутренние войска. Выписался в декабре 1944 года. Отправили в Москву, в резерв офицерского корпуса. Разместили. Вдруг вызвали на беседу. Думаю: «Сейчас буду в свою 26-ю Гвардейскую дивизию проситься». Вижу, сидит майор в синей фуражке. Что такое? На фронте все в пилотках и касках, больше ничего. Не пойму, какие же это войска. Здоровается: «Мы знаем, что вы воевали, имели четыре ранения, орден Красной Звезды, медаль «За боевые заслуги», коммунист, имеете неполное среднее техническое образование, техникум автомобильный». — «Да, все правильно». — «Как вы смотрите, если мы вас возьмем в войска КВ НКВД?» — «Что это? Куда это?» — «Поскольку вы учились в техникуме автомобильном, мы вас хотим взять командиром автомобильной роты». — «Я же техникум не закончил, автомобилей не знаю». — «Там узнаете. Как вы на это смотрите?» Я так прикинул, 1944 год, скоро немцу капут — согласен. За мной еще. Нас таких чудаков оказалось пять человек. Причем один — командир батальона, майор. А остальные такие, как я. Я всего-навсего был старшим лейтенантом.
Что это за КВ НКВД? Наверное, кавалерийские войска. А что еще? Мы же представления не имели, что есть конвойные войска. На улице Подбельского стояла дивизия конвойная. У штаба стоим, ждем, когда нас вызовет командир дивизии на беседу. Вдруг подходит машина крытая, в которой возят заключенных. Выходит капитан: «Что это за машина?» — «Воронок». — «Что это за «воронок»? Что вы там возите?» — «Заключенных». — «Елки-палки! Что же это за войска?» — «Конвойные». — «Ну, что, ребята, будете оставаться?» — «Нет, все на фронт!» Приходим к командиру дивизии, генерал-майору: «Товарищ генерал, мы фронтовики, мы не желаем в этих войсках служить. Направляйте на фронт. Мы же все здоровые, пригодные к службе». — «Товарищи дорогие, поймите, что ваши личные дела уже переведены к нам из Наркомата обороны. Вы же коммунисты, должны уважать решения партии. Но вы не расстраивайтесь, вам здесь будет не хуже, чем когда вы служили на фронте. А сейчас давайте я вам всем дам по семь суток отпуска, съездите на родину». А мы все оказались почти что местные. Я из Ивановской области, тут рядом совсем.
Ладно, раз так — придется согласиться. Все равно наше сопротивление ни к чему не приведет. Потом меня из Москвы направили в Ленинград. Там была бригада конвойная. Этой бригаде подчинялся Рижский конвойный полк. Приехали в бригаду. Командир бригады, полковник, начинает с того, что назначает меня командиром роты. Какой из меня командир роты? Я эту службу совершенно не знаю. Даже не представляю, что это такое — конвойная служба. На автомобильную роту уже назначили бывшего командира танковой роты. Ну, вот это подходяще. А меня давайте на обычную роту стрелков. Но сначала заместителем, чтобы я хоть немножко изучил обстановку. Тогда он начальнику кадров: «Назначим Чистякова заместителем командира роты, пусть поучится. А потом сделаем его командиром роты». И получилось так, что я приехал в Рижский полк, и меня поставили заместителем командира роты на Кегумскую электростанцию, которую восстанавливали пленные немцы. А командир роты оказался пьянчугой, и через три месяца его убрали. А меня назначили командиром роты. Это уже было начало 1945 года. Постепенно я дошел до командира полка. Мне дали пять гарнизонов, то есть пять лагерей военнопленных по всей Латвии. Потом служил в Главном управлении до 1983 года.
— Как Вы к пленным немцам относились?
— Мы к ним относились положительно. Что такое солдат-немец, что такое сержант-немец? Это подневольные люди, которых заставляли воевать. И они воевали. Очень заметно было, какая у них высокая дисциплина. Даже в лагерях для военнопленных у них поддерживался порядок, уважение к старшим по званию, по должности, как в армии. В 1954 году мы уже последних из них стали отправлять на родину. Полуоткрытые вагоны, двери не закрывали. Они сидят, порядок исключительный.
— Не бегали?
— При мне в Кегуме было два или три побега. Бежать там было просто. Большинство пленных работало на электростанции. Устанавливали оборудование, гидроузел. А небольшая группа, человек 50, была на лесозаготовке. Была выделена в лесу делянка, туда возили военнопленных, они там выпиливали лес, возили на станцию. Оттуда у меня было два побега. Что такое побег в Латвии? Латыши исторически и по культуре довольно близки к немцам. Большинство латышей свободно разговаривало по-немецки. Так что если он ушел в Латвии, то это все — его никто никогда не найдет. Они их оставляли у себя. Мы этим побегам особенно и не придавали значения.
Одна колония военнопленных была в самой Риге. Восстанавливали радиозавод. Потом одно местечко было на левом берегу реки Лиелупе, там был большой кирпичный завод. Когда началась война, его закрыли.
