Это было нестерпимо. Она плакала жалобно и безутешно, заунывным плачем, которому, похоже, не предвиделось конца. И Карлос не в силах был придумать ничего, кроме невыразительной и банальной фразы:
— Что за глупость! Что за глупость!
Карета катилась вблизи домов, мимо газового завода. Прошел какой-то подвыпивший американец в сопровождении двух дам в светлых платьях. Этой летней звездной ночью попадались гуляющие — они неторопливо прохаживались под деревьями. Графиня продолжала плакать.
Ее горестный, тихий плач не мог не тронуть Карлоса, но в то же время он почти ненавидел ее за то, что она не переставала лить нескончаемые слезы, которые разрывали ему сердце… Подумать только, как хорошо ему было в «Букетике», когда он сидел в кресле и улыбался всем в состоянии сладостного покоя!
Карлос взял графиню за руку, желая утешить ее; жалость к ней соседствовала в нем с нетерпеливой досадой:
— К чему так огорчаться… Напрасно… Все это к вашему же благу…
Она наконец пошевелилась, вытерла глаза и, издав еще два долгих, скорбных всхлипа, высморкалась… И вдруг в порыве страсти обхватила его за шею, в отчаянии прижалась к нему и стиснула в жарких объятиях.
— О! Мой любимый, не покидай меня, не покидай! Если бы ты знал! Ты — единственное счастье моей жизни… Я умру, я убью себя! Что я тебе сделала! Никто не знает о нашей любви… А если бы и узнал! Я пожертвую ради тебя всем на свете: жизнью, честью, всем, всем!
Она мочила его лицо своими слезами, и он слабел, чувствуя рядом ее тело, без корсета, горячее и словно обнаженное; оно прижималось к его телу в безумной жажде соединения; ее поцелуи, неистовые, жадные, не давали ему вздохнуть… Внезапно карета остановилась. Они оба замерли: Карлос, распростертый на сиденье, в объятиях тяжело дышавшей графини.
Карета не двигалась. Тогда Карлос, высвободив руку, отодвинул занавеску: они стояли возле «Букетика», Кучер, как ему было велено, сделал круг по Атерро и не спеша вернулся к дому. Карлос с трудом удержался от желания выскочить из кареты и оборвать затянувшуюся пытку. Но это было бы непростительной грубостью. И тогда он, отчаявшись и ненавидя графиню, проревел кучеру:
— Еще круг по Атерро и не останавливайся!
Карета послушно развернулась на узкой улочке и покатилась в том же направлении; камни мостовой вновь заставили задребезжать оконные стекла; карета вновь спустилась по Рампа-де-Сантос.
Графиня возобновила свои ласки. Но для Карлоса они уже утратили тот жар, который еще минуту назад едва не вынудил его сдаться. Теперь он ощущал лишь безмерную усталость и желание поскорей вернуться домой, к тому покою, от которого его оторвали упреки графини и ее любовный пыл, смешанный со слезами… И внезапно, пока она продолжала что-то шептать ему, не выпуская из судорожных объятий, в его душе возник живой и сияющий образ Марии Эдуарды; он видел, как она тихо сидит за работой в своей красной репсовой гостиной, думает о нем, верит в него, перебирает в памяти счастливые часы, проведенные ими вместе накануне в мирно белеющей среди зелени «Берлоге», где все было наполнено их любовью… Отвращение объяло его, и он безжалостно оттолкнул графиню:
— Довольно! Все это невыносимо… Между нами все кончено и нам больше не о чем разговаривать!
Какой-то миг она пребывала в изумлении. Потом, задрожав и разразившись нервным смехом, тоже в бешенстве толкнула его в плечо:
— Прекрасно! Оставьте меня, уйдите! Отправляйтесь теперь к другой, к вашей бразильянке! Я все о ней знаю, она — авантюристка: у нее разорился муж и она нуждается в любовнике, который оплачивал бы ее счета у модисток!..
Карлос, стиснув кулаки, резко повернулся к графине, словно готовый наброситься на нее и избить; в темной карете, где витал слабый аромат вербены, их глаза, не видя друг друга, метали полные ненависти взгляды… Карлос бешено забарабанил в стекло. Но карета не останавливалась. Графиня Гувариньо, разъяренная, пыталась, ушибая пальцы, опустить стекло с другой стороны.
— Вам лучше выйти! — проговорила она задыхаясь. — Мне невыносимо быть здесь, рядом с вами! Невыносимо! Кучер! Кучер!
Колымага наконец остановилась. Карлос выскочил, хлопнув что есть силы дверцей; не сказав ничего на прощанье, даже не сняв шляпы, он повернулся к карете спиной и быстрыми шагами направился к «Букетику», весь дрожа от гнева и злобных мыслей, одолевавших его под летним звездным небом.
XIV
В субботу Афонсо да Майа отбыл в Санта-Олавию. А ранним утром в этот же день, который Мария Эдуарда выбрала как наиболее благоприятный для начала новой жизни, она переехала в Оливаес. И Карлос, вернувшись из Санта-Аполонии после проводов деда, сказал Эге весело:
— Одни мы остались поджариваться в этом городе статуй и помоек…
Лучше поджариваться здесь, чем, надев белые ботинки, томиться на променадах в пыльной Синтре!
Однако в воскресенье вечером, когда Карлос возвратился в «Букетик», Батиста объявил ему, что сеньор Эга только что уехал в Синтру, взяв с собой одни книги и разные щетки, завернутые в газету… Сеньор Эга оставил сеньору Карлосу письмо. И сказал: «Батиста, я еду попастись».
На большом листе бумаги карандашом было написано:
«Страх перед лиссабонской жарой и неутолимая тоска по всему зеленому погнали меня внезапно на лоно природы. Та звериная часть, что еще живет в моем цивилизованном и сверхцивилизованном существе, настойчиво влечет меня поваляться на траве, попить воды из ручья и провести ночь на ветвях дерева. Славный Батиста пришлет мне завтра с омнибусом мой чемодан, которым мне не хотелось обременять старую колымагу Мулата. Я проведу здесь три-четыре дня. Их будет довольно, чтобы поболтать с Вечностью у развалин монастыря Капуцинов и взглянуть, что поделывают незабудки возле ласкового источника Любви…»
— Ах, обманщик! — проворчал Карлос, недовольный тем, что Эга так бессовестно оставил его в одиночестве.
И, отбросив письмо, добавил:
— Батиста! Сеньор Эга просит, чтобы ему послали коробку сигар — «Королевских». Пошли ему лучше «Цветок Кубы». «Королевские» — это же отрава. В сигарах он тоже ничего не понимает, наше милое животное!
После ужина Карлос пробежал «Фигаро», полистал том Байрона, попробовал несколько карамболей на бильярде, вышел на террасу, насвистывая малагенью, и кончил тем, что отправился без цели побродить по Атерро, «Букетик», безмолвный, темный, нагретый летней жарой, наводил на него тоску. Незаметно для себя он, дымя папиросой, очутился на улице Святого Франциска. Окна квартиры, где еще недавно обитала Мария Эдуарда, были незашторены и темны. Он поднялся к Кружесу. Нет, молодого сеньора нет дома…
Проклиная Эгу, Карлос вошел в Клуб. И тут же наткнулся на Тавейру — тот, уже в пальто, читал последние телеграфные сообщения. Ничего нового в старой Европе, разве только вот еще нескольких нигилистов повесили; а он, Тавейра, идет в Прайс…
— Пойдем со мной, Карлиньос! Увидишь там прехорошенькую женщину — как она плещется в воде, где плавают змеи и крокодилы… Обожаю укротительниц!.. С этой поладить нелегко, за ней повсюду таскается ее гнуло… Но я ей написал, и она уже мне делает глазки из своей кадки с водой.
И Тавейра потащил Карлоса за собой; пока они шли по Шиадо, он рассказывал Карлосу про Дамазо. Карлос не виделся с этим сокровищем? А это сокровище между тем повсюду хвалится, что Карлос после той истории здесь, на Шиадо, через общего друга принес ему извинения, и самые притом почтительные. Ужасный тип этот Дамазо! И снаружи и внутри он ничем не отличается от мяча: чем сильней им ударяют об пол, тем выше он взлетает вверх, торжествуя…