— Дня на три-четыре. Не уезжай в Синтру до моего возвращения, нам надо поговорить… Чем ты там занимаешься, в своей Синтре?
Эга лишь пожал плечами.
— Дышу свежим воздухом, собираю цветочки и бормочу себе под нос: «Как все чудесно!»
Наклонясь над столом, Эга подцепил палочкой маслину.
— Ничем я там не занимаюсь… Там Дамазо! Всегда в обществе Ракели, — я тебе уже писал… Разумеется, между ними ничего нет, это все назло мне, чтобы вывести меня из себя… Экая каналья этот Дамазо! Но я жду лишь повода… И тогда я задушу его!
Эга сжал кулаки, лицо его пылало гневом.
— Я, понятно, разговариваю с ним, пожимаю ему руку, называю «дорогой Дамазо» и так далее. Но пусть только он даст мне повод! Эту скотину следует уничтожить! Этот комок человеческой грязи оскорбляет общественную мораль, благопристойность и вкус!
— Кто еще в Синтре?
— Кто тебя интересует? Там графиня Гувариньо. Но я видел ее всего однажды. Она, бедняжка, в трауре…
— В трауре?
— Из-за тебя.
Они замолчали. Натягивая перчатки, вошла Мария, в шляпе с опущенной вуалью. Карлос, вздыхая, покорно позволил Батисте облачить себя в легкое дорожное пальто. Эга просил Карлоса обнять за него Афонсо и приветствовать толстяка Секейру.
Он спустился проводить их до кареты и захлопнул дверцу, пообещав Марии Эдуарде, что навестит ее в «Берлоге», как только Карлос вернется с берегов Доуро…
— Не уезжай в Синтру до моего возвращения, — повторил еще раз Карлос. — И пусть Микаэла позаботится о тебе!
— All right, all right[118], — отвечал Эга. — Счастливого пути! Ваш покорный слуга, дорогая сеньора… До встречи в «Берлоге»!
Карета тронулась. Эга поднялся в свою комнату, где слуга уже готовил ему ванну. В опустевшей маленькой зале по-прежнему горели свечи, и в их пламени на фоне темных обоев резче выступало бледное лицо Педро да Майа и скорбь пронзительней глядела из его глаз.
Через неделю, в субботу, около двух часов, Карлос и Эга, закончив завтрак, докуривали сигары и беседовали о Санта-Олавии. Карлос нынче утром вернулся оттуда, один. Дедушка решил остаться под сенью старых деревьев до конца осени, на редкость солнечной и ласковой…
По словам Карлоса, старый Афонсо выглядел веселым и здоровым, несмотря на ревматизм, который вынудил его наконец покончить с холодными обливаниями. Крепкий цветущий вид деда принес облегчение сердцу Карлоса: теперь его не так мучила совесть при мысли о том, что уже в октябре он уедет с Марией в Италию. Кроме того, он сказал Эге, что придумал некую уловку, которая позволит ему осуществить заветную мечту, не огорчая деда и не лишая его покоя на старости лет. А уловка весьма невинная. Карлос сначала поедет один в Мадрид, якобы замыслив «путешествие с целью пополнить свое образование», — об этом предстоящем путешествии дед уже знает. Мария проведет этот месяц в «Берлоге», а затем отплывет на пароходе в Бордо. Там они соединятся с Карлосом и начнут счастливую романтическую жизнь в Италии, среди ее благоухающей природы… Весной он возвратится в Лиссабон, оставив Марию в их гнездышке; мало-помалу он приоткроет деду тайну своей любви, которая вынуждает его жить почти постоянно в чужой стране, ставшей родиной для его сердца. Что скажет на это старый Афонсо? Скорее всего смирится — ведь для него роман внука, труднопостижимый на расстоянии и окутанный туманом возвышенной страсти, не будет чреват скандальными пересудами и домыслами. Он воспримет все это как малопонятную и таинственную любовную историю, случившуюся в Италии. Разумеется, дед не сможет не горевать, что эта любовь разлучает его с внуком на столь долгое время, но каждый прошедший год станет служить ему утешением, ибо все любовные идиллии недолговечны. Надеется Карлос и на дедушкину благожелательность: с возрастом, когда лишь немногие шаги отделяют человека от могилы, самые суровые души смягчаются… Карлос находил, что придумано неплохо. Эга согласился с ним.
Затем они принялись обсуждать, где именно должна обрести приют столь великая любовь. Карлос мечтал о коттедже на берегу озера. Но Эга отнесся к озеру без восторга. Иметь каждый день перед глазами вечно невозмутимую и вечно голубую озерную гладь представлялось Эге опасным для любви. Неизменный покой однообразного пейзажа, когда влюбленные обречены на полное одиночество и при этом не занимаются ни составлением гербария, ни рыбной ловлей, вынуждает их жить исключительно одной любовью и лишь из нее извлекать все мысли, ощущения, побуждения к беседам и молчанию… Черт побери, тут даже самое сильное чувство поневоле иссякнет! Влюбленные, чье единственное занятие — любить друг друга, непременно должны жить в городе, большом, шумном, веселом, где днем к услугам мужчины — клубы, дружеская беседа, музеи, книги, улыбки других женщин и где женщина может наслаждаться прогулками в экипаже, магазинами, театрами, мужским поклонением; тогда, сойдясь вечером, они не успевают наскучить обществом друг друга, а, напротив, полны впечатлений от проведенного порознь дня, что придает новую прелесть их уединению и новую пылкость их поцелуям…
— Я, — продолжал Эга, вставая, — увез бы любимую женщину не к озеру и не в Швейцарию и даже не в горы Сицилии; я увез бы ее в Париж, на Итальянский бульвар, поближе к театру «Водевиль», к «Фигаро» и Лувру, чтобы перед окнами кипела жизнь и можно было отвести душу в философической беседе и шутке… Таково мое убеждение!.. А вот и Батиста с утренней почтой.
Нет, это была не почта. Батиста подал на подносе визитную карточку и был так растерян, что объявил: «Там какой-то господин, в прихожей, в карете, ждет…»
Карлос взглянул на карточку, и лицо его покрылось страшной бледностью. Потом он вновь углубился в нее, медленно перечитывая, с ошеломленным видом; пальцы его дрожали… Затем через стол он протянул карточку Эге.
— Проклятье! — в изумлении воскликнул тот.
В прихожей ждал Кастро Гомес!
Карлос резко поднялся из-за стола.
— Проведи его в парадную залу! — приказал он Батисте.
Батиста дотронулся до фланелевой куртки, в которой Карлос вышел к завтраку, и тихонько спросил, не желает ли его милость надеть редингот.
— Принеси.
Батиста вышел; Карлос и Эга молча смотрели друг на друга.
— Он явился сюда не затем, чтобы тебя вызвать, это ясно, — пробормотал Эга.
Карлос не ответил. Он вновь взглянул на карточку: Жоакин Алварес де Кастро Гомес; внизу было приписано карандашом: «Отель «Браганса»… Батиста принес редингот, и Карлос, медленно застегнув его, вышел, не сказав Эге ни слова; замерев возле стола, Эга тупо продолжал вытирать салфеткой уже чистые руки.
В парадной зале, обитой парчой, напоминавшей цветом осенний мох, Кастро Гомес, опершись коленом о софу, внимательно рассматривал превосходное полотно Констебля — портрет графини де Руна, прекрасной и величественной в своем ярко-алом бархатном костюме английской охотницы. Заслышав заглушаемые ковром шаги Карлоса, Кастро Гомес, держа в руке белую шляпу, обернулся и с улыбкой попросил извинить его за столь бесцеремонный интерес к великолепному Констеблю… Карлос, очень бледный, скупым жестом указал ему на софу. Поклонившись и продолжая улыбаться, Кастро Гомес сел, приняв непринужденную позу. Петлицу его редингота украшала бутоньерка, лакированные ботинки блестели из-под тонких гамаш; худое загорелое лицо казалось еще более вытянутым из-за остроконечной бородки; волосы у пробора заметно поредели, а улыбка отдавала усталостью и пресыщением.
— У меня в Париже тоже есть шикарный Констебль, — тягучим голосом и без малейшего смущения заговорил Кастро Гомес, выделяя на бразильский лад раскатистое «р». — Правда, всего лишь пейзаж с двумя фигурками. Этот художник не особенно в моем вкусе… Однако он задает тон в любом собрании картин. Я потому его и держу.
Карлос сидел против Кастро Гомеса, плотно прижав ладони к коленям, неподвижный, словно статуя.
