Карлос молча поцеловал ее, глаза его были влажны.
— Наконец все кончилось, — продолжала Мария Эдуарда. — Заключили мир, сняли осаду. Париж снова был открыт… Но вернуться туда было трудно.
— Как же ты вернулась?
Однажды она случайно встретила на Риджент-стрит друга Мак-Грена, тоже ирландца, который много раз ужинал у них в Фонтенбло. Он навестил ее в Coxo; при виде их вопиющей нищеты — жидкий чай в чайнике, жалкие кусочки баранины на остывающих углях — он как истый ирландец прежде всего обрушился на английское правительство и поклялся отомстить за них. И с дрожащими губами предложил себя в их полное распоряжение. Бедному юноше и самому приходилось изрядно топтать мостовые в трудной борьбе за жизнь. Но, будучи ирландцем, он в порыве великодушия, призвав на помощь всю свою изобретательность, пустился по городу, чтобы добыть то немногое, что им требовалось для возвращения во Францию. И в тот же вечер он снова появился в их квартире, вконец измученный, но торжествующий, размахивая тремя банкнотами и бутылкой шампанского. Мать, увидев после стольких месяцев, когда они пили один жидкий чай, бутылку клико с золотистой головкой, едва не лишилась чувств от радости. Они быстро собрали свое нехитрое имущество. Перед отъездом, на вокзале Черинг-Кросс, ирландец отвел Марию в сторону и, теребя ус и морщась от жалости к ней, сказал, что Мак-Грен пал в бою под Сен-Прива…
— И в Париже нам поначалу явилось не легче… Я снова принялась искать работу. Но Париж все еще бурлил. Начались дни Коммуны… Можешь поверить — мы не раз голодали. Но все же это был не Лондон, не изгнание, и зима кончилась. Мы были в Париже, страдали вместе с нашими старыми друзьями. И все казалось менее ужасным… Вот только Роза меня заботила: она худела и бледнела на глазах. Истинной мукой было видеть, как со щек ее сходит румянец, как она бродит по мансарде печальная, в поношенном платьице… Мама страдала от сердечной болезни — от нее потом она и умерла… Иногда мне удавалось найти работу, но заработанных денег едва хватало, чтобы уплатить за жилье и не умереть с голоду. Тревога и отчаяние не покидали меня… Но я еще боролась. Жаль было маму. И Роза чахла день ото дня: она нуждалась в хорошем питании, свежем воздухе, светлой комнате… Тогда-то я и познакомилась с Кастро Гомесом в доме старой маминой подруги; она не пострадала ни от войны, ни от пруссаков, и иногда я шила для нее… Остальное тебе известно… Да я и не помню хорошо… Отчаяние мое дошло до предела… Перед моими глазами все время была бедняжка Роза, закутанная в шаль, тихонько съежившаяся в своем углу после жалкой чашки супа, не утолившей ее голода…
Мария не могла дольше продолжать и разрыдалась, уткнувшись в колени Карлосу. Он, глубоко потрясенный, гладя дрожащими руками ее волосы, только и мог сказать, что заставит ее забыть все пережитые невзгоды…
— Послушай еще немного, — промолвила Мария, вытирая слезы. Мне осталось сказать тебе только одно. Это святая правда, клянусь тебе жизнью Розы! Ни Мак-Грен, ни Кастро Гомес не пробудили моего сердца… Оно было как во сне, ничего не чувствовало, ничего не желало, пока я не встретила тебя… И еще я хочу тебе сказать…
Мгновение она колебалась, залившись краской. Потом обхватила Карлоса обеими руками, приникла к нему, пристально глядя ему в глаза. И тихо-тихо прошептала наконец, вложив в это признание всю душу:
— Не только мое сердце молчало, но и тело мое оставалось холодным, холодным как мрамор…
Он порывисто прижал ее к себе; их губы сомкнулись надолго, безмолвно дополняя новым и почти девственным чувством идеальное единение их душ.
Несколько дней спустя Карлос и Эга ехали в коляске по дороге в Оливаес, направляясь в «Берлогу».
Все утро Карлос провел с Эгой в «Букетике», рассказывая ему о своей любви, вновь, и теперь уже навсегда, бросившей его в объятия Марии; отныне они муж и жена; питая к другу полное доверие, Карлос подробно поведал ему ее печальную историю. Потом, когда жара спала, предложил поехать обедать в «Берлогу». Эга прошелся по комнате в раздумье. Наконец взял щетку и стал не спеша водить ею по своему пальто, бормоча те же слова, которыми сопровождал долгую исповедь Карлоса: «Удивительно… Странная штука — жизнь!»
По дороге, под легким ветерком с реки, Карлос продолжал говорить о Марии, о жизни в «Берлоге», изливая рвущуюся из переполненного сердца бесконечную песнь своего счастья.
— В самом деле, Эга, друг мой, я почти познал предел человеческого счастья!
— А ее домашние ничего не знают?
Никто, кроме Мелани, не догадывался о глубокой перемене в их отношениях: было решено, что мисс Сара и Домингос, первые свидетели их сближения, будут по-королевски награждены и отпущены в конце октября, когда Карлос с Марией и Розой уедут в Италию.
— Так вы едете венчаться в Рим?..
— Да… Все равно куда, были бы алтарь да епитрахиль. А в Италии всего этого предостаточно… Но есть, Эга, шип, терзающий мое счастливое сердце. Потому я и сказал «почти». Этот ужасный шип — тревога за дедушку!
— Да, ты прав — бедный старый Афонсо! Ты еще не придумал, как лучше сообщить ему об этом?..
Нет, Карлосу просто ничего не приходит на ум. Он знает только, что у него недостанет мужества сказать деду: «Женщина, на которой я женюсь, не всегда была безупречна в своих поступках»… И кроме того, он полагает это неразумным. Дед никогда не поймет сложных, фатальных, неодолимых обстоятельств, совлекших Марию с пути добродетели. Если ему рассказать все подробно, дед воспримет его любовь к Марии как запутанный недолговечный роман, противный его сильной и гордой натуре. Тяжесть прегрешений, совершенных несчастной женщиной, больно ранит его сердце: и это помешает ему проникнуться причинами, толкнувшими ее на эти прегрешения. Чтобы понять благородную душу, опутанную безжалостной сетью рока, нужна натура более податливая, более житейски осведомленная, чем у деда… Старый Афонсо подобен гранитной глыбе, и нечего ждать от него хитроумных доводов в духе современных казуистов. В жизни Марии он усмотрит лишь то, что неоспоримо: у этой женщины было двое любовников. И как глава семьи будет стоять на страже фамильной чести. Исповедь Карлоса лишь неизбежно приведет к столкновению страстей и необратимому распаду семейных связей…
— Разве это не так, Эга?
— Говори тише, кучер услышит.
— Он не очень-то понимает по-португальски, особенно когда говорят люди нашего круга… Ну скажи: разве я не прав?
Эга, чиркая спичку за спичкой о подметку, чтобы закурить сигару, пробормотал:
— Да, старый Афонсо — это гранитная глыба…
Карлос сознался, что размышлял над тем, как познакомить деда с Марией, скрыв от него ее прошлое, — пусть он непредвзято оценит ее достоинства. Карлос и Мария тайно обвенчаются в Италии и вернутся: она — на улицу Святого Франциска, а он — в «Букетик». Потом Карлос привезет деда в дом своего доброго друга мадам Мак-Грен, с которой он якобы встретился в Италии. Старый Афонсо не сможет устоять перед очарованием Марии, прелестью ее тонкой и серьезной натуры, великолепными ужинами, умными беседами, ее Шопеном и Бетховеном… Чтобы окончательно пленить деда, нежно обожающего детей, там будет Роза… И когда дед полюбит Марию, девочку, их дом, Карлос однажды утром откроется ему и скажет: «Эта божественная, восхитительная женщина в прошлом познала падение; но я на ней женился; ты видишь, какова она, и можешь судить, дурно ли я поступил, избрав ее в жены?» И дед перед лицом того, что уже свершилось, и успевший всей душой привязаться к Марии и Розе, несомненно, смирится с женитьбой Карлоса, пусть не блестящей по светским канонам, но зато отвечающей велению сердца…
— Разве не так, Эга?
Эга, погруженный в раздумья, стряхнул пепел с кончика сигары. Он думал о том, что Карлос в своих намерениях относительно деда невольно подражает Марии, которая руководствовалась теми же доводами в своих отношениях с Карлосом.
— И тогда посмотрим, чем дело кончится, — продолжал Карлос. — Если дед проявит снисходительность и примет все как есть — браво! В «Букетике» будет пышный праздник… Если нет — ну
