— Того гляди и сам станет депутатом, — добавил Эга. — А если у нас все так пойдет и дальше, то будет еще и министром… Уже поздно, Карлиньос. Может, сядем в экипаж и поедем в «Букетик»?
Было уже четыре часа, недолгое зимнее солнце побледнело.
Сели в экипаж. На Росио проехали мимо Аленкара, тот помахал им рукой. И тогда Карлос воскликнул, дав волю удивлению, испытанному им еще утром в «Брагансе»:
— Послушай, Эга. Ты теперь вроде близко сошелся с Аленкаром! Что за перемена?
Да, Эга теперь в самом деле высоко ценит Аленкара. Во-первых, в этом насквозь фальшивом Лиссабоне Аленкар остается единственным настоящим португальцем. Среди повального мошенничества он не утратил благородной честности. Кроме того, в нем есть верность, доброта, великодушие. Его отношение к маленькой племяннице трогательно. Он прекрасно воспитан, и наши молодые люди могут позавидовать его манерам. Небольшое пристрастие к вину не вредит его лирическому облику. И наконец, при нынешнем закате литературы стихи Аленкара выделяются правильностью, простотой, остатками искренних чувств. Как видишь, он — весьма достойный уважения бард.
— Вот, Карлиньос, до чего мы дошли! Поистине это ярче всего свидетельствует об ужасающем упадке Португалии за последние тридцать лет: мы настолько утратили наш характер и наш талант, что старый Томас, автор «Цветка страдания», Аленкар д'Аленкер, вдруг обретает черты Гения и Праведника!
Они все еще говорили о Португалии и ее бедах, когда экипаж остановился. С каким волнением увидел Карлос строгий фасад «Букетика», закрытые ставнями окошки под самой крышей, большой букет подсолнухов на изразцовом панно. На шум экипажа из дверей вышел Виласа, натягивая желтые перчатки. Он погрузнел, и весь его облик, от новой шляпы до серебряного набалдашника трости, говорил о важности его роли управляющего и почти полного хозяина этого просторного дома во время долгого изгнания Карлоса. Он тотчас представил Карлосу старого садовника, который жил тут с женой и сыном, охраняя пустой особняк. Потом выразил радость по поводу встречи друзей. И добавил, ласково-фамильярно похлопав Карлоса по плечу:
— А я, после того как мы расстались на вокзале Санта-Аполония, принял ванну в «Центральном» и не ложился. Большое удобство этот sleeping-car![173] Что касается прогресса, наша Португалия не хуже других! Я еще нужен вашей милости?
— Нет, благодарю, Виласа. Мы пройдемся по дому… Приходите обедать с нами. В шесть! Но только без опоздания, заказаны особые блюда…
Карлос с Эгой прошли через патио. Там еще сохранились рыцарские резные дубовые скамьи, торжественные, как хоры собора. Наверху, однако, прихожая без мебели, без обивки, с голыми стенами выглядела печально. Восточные материи, украшавшие ее наподобие шатра, мавританские подносы, блестевшие медью, статуя «Купальщицы», которая с опасливой улыбкой касается ножкой воды, — все это украшало теперь апартаменты Карлоса в Париже; в углу были составлены готовые к отправке другие ящики, в которых были упакованы лучшие фаянсовые изделия, вывезенные из «Берлоги». В просторном коридоре, где пол уже не был устлан ковром, их шаги прозвучали, как в покинутом монастыре. Потемневшие картины на библейские сюжеты являли в скудном освещении то костлявое плечо отшельника, то бледный оскал черепа. Холод пробирал до костей. Эга поднял воротник пальто.
В парадной зале мебель, обитая парчой цвета мха, была укутана, словно саванами, полотняными простынями, и от нее, как от мумий, пахло скипидаром и камфорой. А на полотне Констебля, прислоненном к стене, графиня де Руна, приподняв свою алую амазонку, казалось, хотела шагнуть за багетовую раму, чтобы тоже уйти отсюда и довершить распад несчастной семьи.
— Уйдем, — сказал Эга. — Здесь так мрачно!..
Но Карлос, бледный и безмолвный, открыл дверь бильярдной. В ней, самой большой зале «Букетика», недавно собрали, смешав искусства и века, словно в лавке старьевщика, всю роскошную мебель «Берлоги». В глубине, загораживая камин и господствуя надо всем своей величественной архитектурой, возвышался знаменитый шкаф времен Ганзейского союза с фигурами воинов, резными дверцами, четырьмя проповедующими евангелистами по углам, облаченными в хламиды, которые, казалось, развевал ветер пророчеств. Карлос тотчас заметил изъян во фризе у двух фавнов, состязавшихся в игре на флейте среди плодов земледелия. Один из них потерял свою козлиную ногу, другой — буколическую флейту…
— Экие варвары! — вскричал он в ярости, уязвленный в своей любви к искусству. — Такую мебель!..
Он встал на стул, чтобы осмотреть повреждение. Эга тем временем бродил среди прочей мебели: свадебных сундуков, испанских бюро, итальянских ренессансных буфетов, вспоминая веселый приют в Оливаесе, который они украшали, чудесные дружеские беседы по вечерам, обеды, фейерверк в честь Леонида… И все это прошло! Внезапно он споткнулся о шляпную коробку без крышки, набитую старьем — вуаль, разрозненные перчатки, шелковый чулок, ленты, искусственные цветы. Это были вещи Марии, найденные в каком-то углу «Берлоги», где они были брошены при переезде! И печальная игра случая — среди ее вещей, перемешанных, как в мусорной корзине, лежала старая бархатная туфля, старая домашняя туфля Афонсо да Майа! Эга быстро накинул на коробку развернутый коврик. И когда Карлос соскочил со стула, отряхивая руки от пыли и все еще кипя возмущением, Эга стал торопить его поскорей закончить горестное паломничество, омрачавшее радость этого дня.
— Выйдем на террасу! Посмотрим на сад и уедем!
Но им пришлось еще пройти через самое печальное место в доме — кабинет Афонсо да Майа. Замок поддавался туго. Карлос не мог открыть дверь, руки его дрожали. И Эга, тоже взволнованный, живо представил себе эту комнату, какой она была прежде: льющие розовый свет карсельные лампы, Преподобный Бонифасио на медвежьей шкуре и Афонсо в своем бархатном сюртуке, сидящий в старом кресле и стряхивающий пепел сигары себе на ладонь. Дверь поддалась — и все их волнение, увы, обернулось глупым фарсом: оба начали вдруг отчаянно чихать, задыхаясь от рассеянной повсюду тонкой пыли, которая щипала глаза и одуряла едким запахом: это Виласа, следуя рецепту, заимствованному из календаря, велел обильно посыпать мебель и покрывавшие ее чехлы белым перцем! Задыхаясь, ничего не видя, утопая в слезах, друзья наперебой продолжали чихать, и беспомощность их положения выводила их из себя.
Наконец Карлосу удалось отворить настежь обе половинки одного из окон. На террасе гасли последние лучи солнца. И, немного оправившись на свежем воздухе, друзья стояли молча, вытирали глаза, и то одного, то другого снова одолевало запоздалое чиханье.
— Что за дьявольский рецепт! — возмущенно воскликнул Карлос.
Эга, спасаясь от перца с платком у носа, обо что-то споткнулся и налетел на софу.
— Вот идиотство! Я расшиб коленку!..
Он снова оглядел комнату, где вся мебель пряталась, под белыми саванами. И понял, что споткнулся о старую скамеечку с бархатной подушкой, на которой спал старый Бонифасио. Бедный Бонифасио! Что с ним сталось?
Карлос, присевший на низкие перила террасы среди пустых вазонов, рассказал Эге о кончине Преподобного Бонифасио. Он закончил свои дни в Санта-Олавии, от всего отрешившийся и настолько растолстевший, что уже не мог двигаться. И Виласа возымел поэтическую мысль, возможно, единственную в его жизни, и велел поставить коту памятник — простую плитку белого мрамора возле розового куста под окнами спальни Афонсо да Майа.
Эга тоже сел на перила, и оба молча задумались. Внизу, в саду с посыпанными песком дорожками, чистом и застывшем в своей зимней наготе, царило уныние заброшенного приюта, который никому уже не нужен; прозелень покрывала пышные формы Венеры Кифереи; кипарис и кедр старились вместе, подобно друзьям-отшельникам; и медленнее капали слезы каскада, печально разбиваясь о мрамор чаши. А в глубине, точно холст мариниста в каменной рамке высоких домов, открывалась с террасы «Букетика» гладь Тежо и склон холма; в тот вечер и пейзаж предстал перед друзьями задумчивым и печальным: на видимой полоске воды пароход с крытой палубой отправлялся в плавание и вскоре исчез, словно поглощенный коварной морской пучиной; на вершине холма мельница неподвижно застыла в холодном воздухе; а в окнах домов у реки умирал солнечный луч, гаснущий, тонущий в первом пепле сумерек, как последний отблеск надежды на подернутом грустью лице.
Тогда, в этом безмолвии одиночества и запустения, Эга, глядя вдаль, медленно произнес:
— Так ее замужество было для тебя полной неожиданностью, ты ни о чем не подозревал?
