поток» ширился, становясь все более глубоким и мощным. Тогда Аленкар укрылся на прочном утесе «нравственности». Ах, натурализм половодьем своих мерзостей грозит размыть целомудрие общества? Прекрасно. В таком случае, он, Аленкар, сделается паладином Морали, блюстителем добрых нравов. И он, поэт «Голосов Авроры», он, кто более двадцати лет в песнях и одах склонял к любовным приключениям всех дам столицы; он, автор «Элвиры», который в романах и драмах проповедовал незаконную любовь, изображая супружескую жизнь как нагромождение скуки, выставляя всех мужей тучными и грубыми животными, а всех любовников наделяя, красотой, блеском и умом Аполлона; он, Томас Аленкар, кто сам (если верить его собственным признаниям в «Цветке страдания») проводил жизнь в бесконечных любовных историях, разврате и оргиях, среди роскоши и услаждая себя кипрскими винами, — отныне он, суровый и непреклонный, замкнулся в башню целомудрия и оттуда принялся ревностно следить за газетами, книгами, театром. И стоило ему подметить зарождающиеся симптомы реализма в чересчур звонком поцелуе или в белизне приподнятой слишком высоко юбки, наш Аленкар оглашал отечество громким, тревожным воплем: он хватался за перо и его проклятия напоминали (на взгляд нетребовательных академиков) гневные пророчества Исайи. Но однажды Аленкар открыл для себя истину, которая лишила его всякой надежды: выяснилось, что чем больше он клеймит ту или иную книгу за безнравственность, тем лучше она продается! Мир предстал перед ним во всей своей гнусности, и автор «Элвиры» понял, что потерпел поражение…
С этого дня Аленкар остерегался слишком пространно выражать свое негодование и потому ограничился теперь короткой фразой, в которой сквозила брезгливость:
— Мальчики, не будем говорить о «нечистотах»!
Однако тот вечер подарил ему нечаянную радость: он нашел единомышленников. Крафт тоже отвергал натурализм, эту уродливую реальность вещей и явлений, без прикрас обнажаемую в книгах. Искусство должно стремиться к Идеалу! И потому пусть оно показывает нам лучшие образцы усовершенствованного человечества, самые прекрасные формы бытия, самые прекрасные чувства… Эга за голову схватился, когда Карлос, поддерживая Крафта, заявил, что самое несносное в реализме — его ученая мина, претенциозная эстетика, основанная на чуждой искусству философии; ссылки на Клода Бернара, экспериментализм, позитивизм, Стюарта Милля и Дарвина — и все это по поводу прачки, сожительствующей с плотником!
Эга, очутившись между двух огней, обрушился на своих противников: слабость реализма как раз и состоит в том, что ему еще недостает учености и он выдумывает сюжеты, сочиняет драмы, не может освободиться от литературных фантазий! В то время как чистой формой натуралистического искусства должна стать монография, строгое исследование характера, порока, страсти, как если бы речь шла о каком-нибудь патологическом случае, — безо всяких художественных и стилистических ухищрений…
— Это нелепо, — возразил Карлос, — характеры проявляются в поступках…
— И произведение искусства, — настаивал Крафт, — существует лишь благодаря форме…
Аленкар прервал их: ни к чему вдаваться в столь пространные философские рассуждения.
— Вы напрасно тратите порох, мальчики! Вся критика реализма заключается в двух словах: «Зажимайте носы!» Стоит мне увидеть одну из подобных книг, я сразу же опрыскиваюсь одеколоном. Не будем дискутировать о «нечистотах».
— Sole normande[32]. — Лакей приблизился к нему с очередным блюдом.
Эга собрался уже было обрушиться на Аленкара с громовой речью, но, заметив, что Коэна их литературные споры явно утомили и раздражают, промолчал и принялся ухаживать за своим соседом с удвоенным рвением: осведомился, как тот находит «Сент-Эмильен», и, удостоверившись, что на тарелку Коэна заботливо положена sole normande, с преувеличенным интересом спросил его:
— А скажите-ка, Коэн, просветите нас… Предполагаемый внутренний заем, он будет осуществлен или нет?
И, стараясь привлечь внимание присутствующих, Эга заявил, что заем — это очень серьезная проблема. Внушительное предприятие, поистине историческое событие!..
Коэн насыпал немного соли на край тарелки и отвечал авторитетным тоном, что заем будет осуществлен «безусловно». Займы в Португалии нынче один из источников доходов, столь же регулярный, необходимый и признанный, как и налоги. Даже министерства только тем и занимаются что «сбором налогов» и «распространением займа». И это следует продолжать…
Карлос ничего не смыслил в финансах; но, по его мнению, страна таким веселеньким и приятненьким путем придет прямехонько к банкротству.
— Весьма упорным и весьма скорым галопчиком, — прибавил Коэн, улыбаясь. — Ах, насчет этого ни у кого нет иллюзий, мой дорогой сеньор. Даже у тех, кто заведует государственной казной!.. Банкротство неизбежно: ведь если кто-то берет в долг…
На Эгу слова Коэна произвели впечатление. Ну и шутки! Да и все слушали банкира с любопытством. Эга, вновь наполнив бокал Коэна, даже облокотился на стол, всей своей позой демонстрируя, как он поглощен речью гостя.
— Банкротство это настолько предопределено и все обстоятельства настолько ему способствуют, — продолжал Коэн, — что, найдись кто-нибудь, кто пожелал бы этого, ему ничего не стоит в два-три года привести страну к краху…
Эга, не выдержав, прервал банкира вопросом о «способе». Да ничего нет проще: постоянно поддерживать возбуждение народных масс, а в канун объявления займа направить несколько дюжин голодранцев ко дворцу, и пусть бьют фонари с криком: «Да здравствует Республика!..» Дать об этом телеграфные сообщения с кричащими заголовками в газетах Парижа, Лондона и Рио-де-Жанейро, чтобы запугать торговцев и финансистов, и банкротство не замедлит. Однако, закончил свою речь Коэн, это никому не нужно…
Тут уж Эга запротестовал со всем присущим ему пылом. Как это никому не нужно?.. Напротив! Это нужно всем! Банкротство, без сомнения, приведет к революции. Страна, которая живет «подпиской на заем», не выплачивая его, тем самым хватается за дубину; и удар, нанесенный то ли со страху, то ли из мести, все равно первым делом сметет монархию — воплощение надувательства, а вместе с ней всю несметную жадную клику, порожденную конституционализмом. И, пройдя через кризис, Португалия, свободная от прежних долгов и от прежних заправил, этого ужасающего сборища скотов…
Голос Эги звенел… Но, услыхав, что Эга причисляет к «грабителям» и «скотам» порядочных людей, содействующих процветанию банков, Коэн положил руку на плечо друга и воззвал к его здравому смыслу. Вероятно, он, Коэн, первый, кто говорит ему об этом, но среди тех, кто правит страной с сорок шестого года, были, разумеется, ничтожества и болваны, но были также и люди весьма даровитые!
— И сейчас есть люди умные и образованные, — поучал Коэн Эгу тоном мудрого наставника. — Вы должны это признать, Эга… Вы слишком склонны к преувеличениям! Нет, сеньор, есть среди них и умные, и образованные!..
Вспомнив, что среди тех, кого он относил к «скотам», были и друзья Коэна, Эга поспешил согласиться с банкиром. Во время их спора Аленкар хмуро поглаживал усы. И он в последнее время отдал дань радикальным идеям и надеждам человеколюбивой демократии 1848 года: видя, что романтизм теряет свои позиции в литературе, поэт инстинктивно устремился на поиски его в политике, надеясь найти в ней сходное прибежище; он мечтал о республике, руководимой гениями, о братстве народов, о Соединенных Штатах Европы… Но его мечты вылились в долгие жалобы на политиканов, нынешних представителей Власти, а в прежние годы — его приятелей по редакциям, кофейням и игорным домам…
— Это, — говорил Аленкар, — я о тех умных и образованных людях, коих вы тут поминали… Уж я-то их знаю превосходно, Коэн!
Коэн не соглашался:
— Нет, сеньор Аленкар, нет! Вы ведь тоже из тех… Не подобает вам говорить о них дурно… Все это преувеличение. Нет, сеньор, есть и умные, и образованные.
И Аленкар, не устояв перед напором Коэна, уважаемого директора Национального банка, супруга божественной Ракел, хозяина гостеприимного дома на улице Феррежиал, где он не однажды ужинал, — и отменно! — подавил свое раздражение и признал, что, вероятно, есть и умные, и образованные.
И, призвав таким манером — с помощью банка, прекрасных глаз своей жены и искусного повара — все
