— Мы вначале предполагали, что это легкая простуда, но вчера ей стало хуже, и я прошу вас поскорее ее осмотреть…
Она встала и дернула за длинный шнур колокольчик, висевший у рояля. Из ее высокой прически сзади выбивались золотые тонкие завитки, подчеркивая молочную белизну ее шеи. В этой заурядной гостиной, с обитой репсом мебелью и грязным оштукатуренным потолком, Мария Эдуарда выглядела еще более ослепительной, величественной и неприступной; и Карлос подумал, что не осмелится здесь глядеть на нее с тем нескрываемым обонянием, как при их встречах на улице.
— Какая у вас очаровательная собачка, сеньора! — произнес он с улыбкой, видя, что Мария Эдуарда вновь села на свое место; в эту банальную фразу он постарался вложить всю свою нежность.
Она тоже улыбнулась, отчего у нее на подбородке появилась ямочка, придававшая ее строгим чертам прелестную живость. И, захлопав в ладоши, она воззвала к собачке за ширму:
— Ниниш! Тебе расточают комплименты; вырази же благодарность!
Ниниш вылезла, зевая. Карлос нашел весьма милой ее кличку Ниниш. Забавно, что у него была итальянская борзая, которую тоже звали Ниниш…
Вошла горничная — та самая худая и веснушчатая девица с дерзким взглядом, которую он видел в отеле «Центральный».
— Мелани проведет вас к мисс Саре, — сказала Мария Эдуарда. — Я не пойду с вами: мисс Сара очень застенчива и вечно боится, как бы не причинить беспокойства, в моем присутствии она станет уверять вас, что здорова и лечить ее не надо…
— Понимаю, понимаю, — пробормотал Карлос, улыбаясь и по-прежнему пребывая в состоянии блаженного восторга.
И ему почудилось, что в глубине ее взора блеснуло что-то горячее и нежное.
Со шляпой в руке Карлос шел за горничной по коридору, удивляясь приметам домашней жизни и чувствуя радость причастности к ней. Сквозь полуоткрытую дверь ванной комнаты он смог разглядеть край ванны и висевшие рядом с ней длинные турецкие банные халаты. В другой комнате на столе выстроились в ряд, вероятно, недавно вынутые из ящика, бутылки с минеральной водой «Saint-Galmier» и «Vals». И во всех этих немудреных, будничных подробностях Карлос видел привычку к жизни утонченной и роскошной.
Мелани отдернула льняную портьеру и ввела его в светлую, чистую комнату; бедная мисс Сара сидела на своей узкой железной кроватке, одетая так, словно она собралась на воскресную службу в приходскую церковь: на шее у нее красовался синий бант, а ее волосы были гладко-прегладко уложены с помощью щетки. На столике у изголовья аккуратной стопкой лежали английские журналы и стоял стакан с двумя великолепными розами; и вся комната сияла строгим порядком и чистотой, начиная с покрытого кружевной накидкой комода, с портретами членов английской королевской фамилии, и кончая туфельками и ботинками, начищенными до блеска и расставленными по ранжиру на сосновой полке.
Не успел Карлос присесть, как мисс Сара сразу же, краснея и заходясь кашлем, объявила ему, что она совсем здорова. Это все сеньора — она так добра и заботлива — заставила ее лечь в постель. А ей невыносимо пребывать в праздности, без дела, и именно теперь, когда мадам совсем одна в этом доме, где нет даже сада. Девочке негде играть и не с кем пойти на прогулку… И мадам вынуждена жить, как в тюрьме…
Карлос утешал ее, щупая пульс. Но когда он захотел ее прослушать, бедная мисс вся залилась краской и, плотней запахивая на груди платье, все допытывалась, неужели это решительно необходимо… Да, разумеется, необходимо… Правое легкое оказалось отчасти затронутым, и, прослушивая ее, он задал ей несколько вопросов о ее семье. Она рассказала, что родилась в Йорке, в семье священника; у нее четырнадцать братьев; все они потом переселились в Новую Зеландию, и все как на подбор отличаются отменным здоровьем. Она из всех детей вышла самая хилая, и отец, видя, что она в семнадцать лет весит всего сто двадцать фунтов, стал обучать ее латыни, решив определить в гувернантки.
Но все же, продолжал расспрашивать Карлос, не было ли у кого-нибудь в их семье слабых легких? Мисс Сара улыбнулась. О нет! Ее мать еще жива. А отец дожил до глубокой старости и умер оттого, что его зашибла копытом лошадь.
Карлос встал и, уже взявшись за шляпу, задумался, глядя на гувернантку. Та, сама не зная отчего, погрустнела, и ее маленькие глазки наполнились влагой. Услышав же, что ей нужно всячески беречься и по крайней мере недели две не выходить из комнаты, мисс Сара опечалилась еще пуще, и две робкие слезинки скатились с ее ресниц. Карлос отечески погладил ее по руке.
— Oh! Thank you, sir![92] — вконец растроганная, прошептала она.
В гостиной Карлос застал Марию Эдуарду за составлением букетов; возле нее стояла большая корзина, полная цветов, а на коленях лежала целая охапка гвоздик. Сноп солнечных лучей, протянувшись по ковру, замер у ее ног; и шерстка Ниниш, примостившейся рядом, засверкала, словно сотканная из серебряных нитей. На улице, под окнами, в ликовании чудесного солнечного утра шарманка наигрывала вальс из «Мадам Анго». Наверху снова началась детская беготня.
— Ну как? — воскликнула Мария Эдуарда, оборачиваясь к Карлосу; ее рука с гвоздиками замерла в ожидании.
Карлос успокоил ее. У бедной мисс Сары легкий бронхит и небольшая лихорадка. Во всяком случае, ей следует поберечься и не выходить…
— Вы правы! И, верно, ей нужно лекарство, не правда ли?
Она сбросила оставшиеся гвоздики с колен в корзину, встала и подошла к маленькому секретеру черного дерева, стоявшему в простенке между окон. Открыв его, Мария Эдуарда достала бумагу для рецепта, приготовила новое перо. Ее хлопоты волновали Карлоса: как будто ее нежные пальцы, касаясь всех этих предметов, касались его самого…
— О, сеньора! — бормотал он. — Мне достаточно карандаша…
Он присел за секретер, и его взгляд с умиленным любопытством переходил с вещицы па вещицу; ведь ее руки каждодневно дотрагивались до любой из них — вот гагатовая печать на старой расчетной книге, ножик из слоновой кости с серебряной монограммой, вазочка из саксонского фарфора с марками — и все разложено с четкой аккуратностью, столь гармонирующей с ее чистым профилем. Шарманка на улице смолкла, дети наверху угомонились. И, выписывая рецепт, Карлос слышал ее легкие шаги: Мария Эдуарда расставляла в гостиной вазы с цветами…
— Какие у вас прекрасные цветы, сеньора! — воскликнул Карлос, обернувшись к ней, в то время как его рука не спеша дописывала рецепт.
Мария Эдуарда, стоя возле мавританского бюро, расправляла листья у роз, красовавшихся в желтой индийской вазе.
— Цветы освежают воздух, — сказала она. — Но я думала, что в Лиссабоне цветов больше и они красивее. Нет цветов прекраснее, чем во Франции… Вы не согласны со мной?
Карлос не отвечал, неотрывно глядя на нее и думая о том, как он был бы счастлив остаться здесь навсегда, в этой красной репсовой гостиной, полной света и тишины, и любоваться столь обожаемой им женщиной сквозь зеленые листья на стеблях роз!
— В Синтре прекрасные цветы, — наконец произнес он.
— О, Синтра — это истинное чудо! — отозвалась Мария Эдуарда, не отводя глаз от букета. — Ради нее одной стоит приехать в Португалию.
Тут всколыхнулась репсовая портьера и вбежала Роза, в белом платьице и черных шелковых чулочках; ее черные локоны разметались по плечам; в руках она держала свою большую куклу. При виде Карлоса девочка остановилась как вкопанная, еще крепче прижав к груди Крикри в одной сорочке.
— Разве ты не узнаешь своего доктора? — спросила Мария Эдуарда дочку и снова села возле корзины с цветами.
Роза заулыбалась, и ее личико слегка порозовело. Вся черно-белая, похожая на ласточку, девочка была само очарование: тоненькая, грациозная, синеглазая, по-взрослому покрасневшая от радостного изумления. Когда Карлос протянул ей руку в честь возобновления прежнего знакомства, она, встав на цыпочки, потянулась к нему розовыми, как бутон, губками. Но Карлос едва осмелился поцеловать ее в голову.
