мгновенья от какой-то новой близости, возникшей между ними, наступило неловкое молчание. Мария Эдуарда нарушила его, пожаловавшись на жару, и рассеянно развернула вышиванье; Карлос продолжал молчать, как будто все слова, которые готовы были, но не осмеливались сорваться с его уст, в этот день утратили свою надобность, ибо он почти твердо знал, что, как бы она ни закрывала перед ним свое сердце, все эти слова угадываются ею.
— Этому вышиванью, похоже, не будет конца! — промолвил наконец Карлос, желая вновь видеть ее, как всегда, спокойной и погруженной в свое рукоделие.
Разложив вышиванье на коленях, она ответила, не поднимая глаз:
— А разве все нужно заканчивать? Величайшая радость в том, чтобы делать, не правда ли? Сегодня стежок, завтра еще один — и уже что-то сделано… А зачем все непременно доводить до конца?
Тень прошла по лицу Карлоса. В том, что было сказано ею и касалось всего-навсего рукоделия, он почувствовал неутешительное сходство со своей любовью, любовью, которая заполняла его сердце, как стежки — канву: и то и другое делалось теми же самыми белыми прекрасными руками. Неужели она хотела держать его здесь, подле себя, подобно нескончаемому вышиванью, с его все возрастающей и незавершенной любовью, хранить в корзинке для шитья лишь затем, чтобы рассеивать скуку уединения?
И Карлос ответил, волнуясь:
— Вы не правы. Есть вещи, которые существуют, лишь будучи завершенными, и дают счастье лишь тем, кто не боится этого.
— То, что вы говорите, слишком мудрено для меня, — проговорила она, краснея. — И слишком загадочно…
— Вы хотите, чтобы я выразился яснее?
В эту минуту Домингос, приподняв портьеру, объявил, что пришел сеньор Дамазо.
Мария Эдуарда сделала нетерпеливый жест:
— Скажи, что я не принимаю!
Замолчав, они вскоре услыхали, как хлопнула дверь. Карлос забеспокоился, вспомнив, что Дамазо, проходя по улице, не мог не видеть его коляски. Боже! Что станет болтать теперь это злопамятное ничтожество, да еще униженное отказом принять его! В это мгновенье само существование Дамазо стало для Карлоса угрозой его любви.
— Вот еще одно неудобство этого дома, — сказала Мария Эдуарда. — Рядом с Клубом, в двух шагах от Шиадо, он слишком доступен для докучливых визитеров. Почти целыми днями мне приходится отражать их натиск! Это невыносимо.
И, осененная внезапной мыслью, она отбросила вышиванье в корзинку и сказала, сложив руки на коленях:
— Я хотела вас спросить… Нельзя ли где-нибудь снять домик, коттедж, где можно было бы провести летние месяцы? Розе это пошло бы на пользу! Но я никого не знаю и не знаю, кто бы мог мне посоветовать…
Карлос сразу же подумал о славном домике Крафта в Оливаесе — он уже вспоминал о нем однажды, когда Мария Эдуарда как-то в разговоре с ним обмолвилась о своем желании поселиться за городом. Кстати, в последнее время Крафт вновь, и весьма решительно, говорил ему о своем намерении продать дом и отделаться от собранной им коллекции. Превосходное жилище для нее — деревенское и вместе с тем изящное и столь отвечающее ее вкусам!
Карлос не мог устоять перед искушением:
— Я знаю один дом… Он расположен в прекрасном месте и так вам подходит!
— И он сдается?
Карлос ответил без запинки:
— Да, можно договориться…
— Ах, как замечательно!
Она сказала «как замечательно», и Карлос уверился, что было бы недостойным и низким обманом, заронив в ней надежду, не осуществить ее со всем доступным ему рвением.
Домингос вошел с чайным подносом. И пока он сервировал чай на маленьком столике возле окна, где сидела Мария Эдуарда, Карлос, встав, прошелся по гостиной, размышляя о том, что следует немедленно переговорить с Крафтом, купить у него коллекцию, снять дом на год и предложить его Марии Эдуарде на летние месяцы. В эту минуту он не думал ни о возможных затруднениях, ни о деньгах. Он видел только, как она радуется, гуляя с малышкой в зеленом саду. И представлял ее себе еще более прекрасной на фоне ренессансной мебели, строгой и благородной.
— Сахару побольше? — спросила она.
— Нет… Благодарю, довольно.
Он снова опустился в старое кресло; и, взяв предложенную ему чашку из простого фарфора с голубой каемочкой, вспомнил великолепный сервиз Крафта, старый веджвуд, огненного цвета с золотом. Бедная Мария Эдуарда! Такая изящная — и погребена среди этого вульгарного репса; а ее прекрасные руки вынуждены касаться этих отвратительно безвкусных вещей матушки Кружеса!
— Где же находится этот дом? — осведомилась Мария Эдуарда.
— В Оливаесе, совсем близко от Лиссабона, час езды экипажем…
И Карлос описал ей подробно местоположение дома и, глядя ей в глаза, добавил с тревожной улыбкой!
— А ведь я готовлю дрова для костра, на котором сам же сгорю!.. Вы переедете туда, наступит жара, и как тогда можно вас увидеть?
Мария Эдуарда взглянула на него удивленно!
— Но что вам стоит приехать туда, ведь у вас свои лошади и коляска и вы ничем особенно не заняты!
Итак, она полагает само собой разумеющимся, что он станет посещать ее в Оливаесе так же, как в Лиссабоне! И разве возможно не продлить прелести их отношений, которые, несомненно, обретут еще большую пленительность в деревенском уединении? Пока он допивал чай, он словно перенесся уже в тот дом; тамошняя мебель, деревья в саду уже принадлежали ему, принадлежали ей. И Карлос с восторгом рисовал Марии Эдуарде сельскую тишину, аллею, обсаженную акацией, великолепие столовой с окнами, выходящими на реку.
Она слушала его как зачарованная.
— О! Это — моя мечта! Теперь я стану с волнением ждать, сбудутся ли мои надежды… И когда же я получу ответ?
Карлос взглянул на часы. Сегодня уже поздно ехать в Оливаес. Но завтра рано утром он отправится для переговоров с хозяином дома, его другом…
— Сколько вам из-за меня хлопот! — сказала она. — И чем только я смогу отблагодарить вас!
Она замолчала, но ее прекрасные глаза на мгновение, как бы прильнув к глазам Карлоса, забылись и невольно выдали тайну ее сердца.
Он проронил:
— Что бы я для вас ни сделал, лучшей платой за все был бы еще один подобный взгляд…
Лицо Марии Эдуарды залилось ярким румянцем.
— Не говорите так…
— Да разве мне нужно говорить? Разве вы не знаете, что я люблю вас, люблю вас, люблю вас!
Она резко поднялась, он — тоже, и оба они молча застыли, вперив в друг друга взоры, полные смятения, словно вознесенные и парящие где-то во вселенной в ожидании развязки своих судеб… Наконец с трудом, почти лишаясь последних сил и как бы отстраняя его жестом трепещущих рук, она произнесла:
— Послушайте! Вы не можете не понимать моих чувств, но послушайте… Пока не поздно, я должна вам непременно сказать…
Карлос видел, как она дрожит, как она побледнела… Но он не слышал ее слов и не понимал их. Он был ослеплен сознанием, что его любовь, таимая до сих пор глубоко в сердце, вырвалась наконец, ликуя, и, легко пройдя сквозь мнимо твердый мрамор прекрасной груди, ударилась о ее сердце и высекла в нем ответное пламя… Он видел, как она дрожит, он видел, что она его любит… И, со строгой торжественностью
