«Нет, ему страшно, страшно. Какие замечательные находит словесные обороты: «игнорировать вероятность». Однако ведь не отступает, стоит на своем, хотя готов сквозь землю провалиться, ведь понимает, что с медицинской точки зрения это чушь, а с этической – подлость и гадость», – подумал Михаил Владимирович и громко произнес:
– Конечно, обследование должно быть всесторонним, но lues исключен совершенно.
– Почему?
Вопрос прозвучал внезапно, как выстрел. Михаил Владимирович не сразу определил, кто его задал. И только оглядевшись, понял: Сталин.
– Это прежде всего кожно-венерическое заболевание, оно дает яркую симптоматику, – объяснил Михаил Владимирович.
– Но ведь бывают скрытые, латентные формы, – вкрадчиво возразил Тюльпанов, – больной может многие годы ни о чем не догадываться.
– Владимир Ильич слишком образован, чтобы не догадываться. Он не биндюжник, не малолетняя проститутка. Он всегда следил за своим здоровьем, регулярно обследовался и лечился в Европе. Брат его, Дмитрий Ильич, доктор. Да, случается, что несколько лет сифилис протекает скрыто. Латентные формы могут длиться три-четыре года. Но сифилиса без симптомов вообще, от первичного инкубационного периода до последней стадии, до lues cerebri, когда страдает нервная система и мозг, не бывает. Розеолы, папулы, пустулы. Сифилиды весьма характерны и ярко выражены. Их распознает любой деревенский фельдшер. Все это давно и подробнейшим образом изучено, описано в литературе.
Присутствующие молча, внимательно выслушали и даже, кажется, проснулись. Краем глаза Михаил Владимирович заметил, что Тюльпанов покраснел, а Семашко низко опустил голову и ломает уже третью спичку, тщетно пытаясь прикурить.
– Господин Свешников, а что вы так горячитесь? – спросил Сталин. – Разве здесь кто-нибудь хочет опорочить Владимира Ильича, приписать ему стыдную болезнь?
– Господин Сталин, слухи о стыдной болезни слишком стремительно распространяются, стало быть, у них есть источник, – ответил Михаил Владимирович, спокойно глядя в прищуренные, задымленные глаза, – хочу надеяться, что источник этот находится не здесь. Я всего лишь врач, и слухи волнуют меня постольку, поскольку они пагубно влияют на нервную систему моего пациента. Поймите, наконец. Сифилис – это не так уж сложно, его давно бы обнаружили и вылечили.
Повисла тишина. Все смотрели на Михаила Владимировича. Наконец Бухарин выпалил:
– А я считаю, профессор прав! Слухи распространяют наши враги, а мы льем воду на мельницу всякой сволочи.
– Да не может быть никакого сифилиса у Старика! Вы что, с ума сошли?! – воскликнул Троцкий. – Надо сказать Феликсу, пусть ловит болтунов, и к стенке!
– Открытая борьба со слухами только усилит слухи. Странно, что товарищ Троцкий не понимает этого, – снисходительно заметил Сталин.
– Странно, что товарищ Сталин не считает необходимым бороться с теми, кто грязнит чистое имя и честь Ильича! – смело парировал Троцкий.
– Правда, Коба, если бы вот, допустим, о тебе такое говорили, тебе было бы приятно? – спросил Бухарин.
– Обо мне? – Сталин даже не удостоил Бухарина взглядом, холодно усмехнулся и нарисовал несколько капель, бегущих между ног повешенного человечка.
– Товарищи, мы отвлекаемся от главной темы, а время позднее, – зевнув, заметил Каменев, – давайте уж подводить итоги.
Подведение итогов взял на себя Семашко. Он повторил версию про пулю, которая пережимает артерии, потом еще раз сказал о необходимости анализа спинномозговой жидкости.
– Пулю будем удалять и пункцию проведем обязательно, однако следует подождать, пока Владимир Ильич окрепнет.
– К весне окрепнет, – уверенно произнес Коба и занялся своей трубкой.
У Михаила Владимировича после посиделок заныл затылок и во рту возник гадкий металлический привкус. Ему казалось, что он участвовал в фантастическом, глумливом фарсе. Взрослые, солидные люди, руководители государства, всерьез обсуждали последствия ранений, которых не было, решали, надо ли удалять пули, которых нет, и смаковали абсурдные подозрения по поводу сифилиса. Между тем речь шла о действительно больном, тяжело и безнадежно страдающем человеке.
«То, что нет никаких пуль, может стать серьезным козырем против Ленина. Не из тех, что удобно преподнести толпе, но для внутреннего круга, для своих это отличный способ влияния, шантажа. А для толпы как раз подойдет слух о сифилисе», – думал профессор, пока автомобиль трясся по разбитой мостовой.
Еще недавно ничего, кроме отвращения, профессор к этому маленькому коренастому господинчику Владимиру Ильичу Ульянову не чувствовал.
Ленин символизировал гибель России. Злодей, оголтелый лжец, ничтожество с манией величия, инфернальный циник. Все это о нем, и все это справедливо. В русском языке найдется немало бранных слов, на любой вкус. Можно обожраться, упиться, захлебнуться бранью. Да что толку?
– Почему безвестному эмигранту, вождю кучки экстремистов, удалось так легко осуществить свой гигантский замысел? Знавшие его в эмиграции рассказывали: еще в январе семнадцатого он даже не помышлял об этом, твердил, что вводить социализм в России было бы величайшей нелепостью, его надо только проповедовать. Но уж пятый год Ленин правит Россией. Образовавшийся хаос называется социализмом. Хороша проповедь! Власть маленького вождя держится на озверении, одичании, на низведении человека к уровню обезьяны. Вот вам и Дарвин, господа! Может, Дарвин виноват? Или Маркс? Немцы, щедро оплатившие большевистский переворот? Англичане и французы, втянувшие Россию в ненужную ей войну, потом предавшие, бросившие на произвол судьбы белую армию? Латыши со своими беспощадными стрелками? Поляки, евреи? Расстрелянный император? Студенты? Интеллигенция?
Михаил Владимирович заметил, что бормочет вслух этот странный, отчаянный монолог, лишь когда автомобиль подкинуло на ухабе и он едва не откусил себе кончик языка. Испугался, потом засмеялся, вспомнив, как Таня пересказывала утром трамвайный диалог двух мужичков, молодого и старого. Молодой говорил, что ему точно известно, скоро французы и англичане придут нас освобождать от большевиков. Старый с ним спорил, уверял, что освободят немцы. Немец давно уж нами правит, цари, царицы все немцы были. Молодой возразил, что и Ленин немец, а потому освободят англичане с французами. Кончилось тем, что какая-то баба шепнула им: «Тише, вы, умники, ишь, разболтались! В Чеку захотели?»
Мужички замолчали, стали испуганно озираться, хлопать глазами.
– А может, мы со своей наивной и такой удобной убежденностью, будто кто-то чужой нами правит и чужой во всем виноват, и чужой придет освобождать, заслужили то, что сейчас имеем? – пробормотал Михаил Владимирович. – Глупо винить во всем одного Ленина. Тем более теперь, когда он слабеет и свора сподвижников готовится загрызть его.
Он жалел Ленина, хотя бы потому, что всегда был на стороне пациента. В силу профессии или характера Михаил Владимирович относился ко всякому человеческому страданию с жалостью и уважением.
Автомобиль подъехал к подъезду. Была глубокая, холодная, непроглядная ночь. Подморозило. Лед хрустел под ногами.
Дома все спали. Профессор на цыпочках прошел в лабораторию, зажег керосинку.
В двух отдельных банках обитали молодые крысы, однояйцевые близнецы, для удобства названные X и Y. Несмотря на абсолютную идентичность, они отличались по характеру и темпераменту. Х был агрессивный, хитрый, прожорливый. Y добродушный, общительный, любопытный. Обоим профессор ввел вытяжку из гипофиза старой крысы, умирающей от атеросклероза. Такая прививка в семи случаях из десяти приводила к преждевременному старению и атеросклерозу.
Через пару недель у Х и Y отчетливо проявились ожидаемые признаки. Пять суток назад близнецы получили вливание препарата. Профессор почти не удивился, обнаружив, что Х издох, а Y поправляется. Кормушка и поилка пусты. Аппетит отличный. Шерсть вылезла, но кожа стала эластичней и глаже. Реакции живые, бойкие. Трепетали розовые ноздри, жадно принюхивались к холодному ночному воздуху, льющемуся из открытой форточки. Рубиновые глазки блестели, с любопытством глядя на профессора.
