комитетами и отделами НКВД, протоколы партийных собраний, стенограммы пленумов, характеристики, редкие архивно-следственные дела на сотрудников НКВД — участников кулацкой операции, выписки из показаний других работников ежовского ведомства, осужденных в 1939–1941 гг. или допрошенных в середине 50-х годов по поводу участия в репрессиях против партийно-хозяйственных кадров.
Благодаря консультациям, полученным от доцента кафедры культурологии Н. В. Шушковой, мы смогли осуществить простейшие статистические операции с полученными сведениями: сделать кодировку профессий, построить линейные распределения, произвести кросс-табуляцию — все это для того, чтобы выявить сезонные колебания репрессий, установить зависимость продолжительности следственных действий (неделя — три недели — месяц) от времени ареста, социального положения, тяжести обвинения, выявить корреляцию между уровнем квалификации (образования) обвиняемого и характером наказания, сопоставить параметры исходных обвинений и содержание приговора.
Круг источников определил угол зрения: исследовать операцию снизу: через призму восприятия ее рядовых участников — охотников за людьми из районных и городских отделов НКВД и их жертв.
Мы очень долго дискутировали и с Марком Юнге — куратором проекта от Бохумского университета, и в своем кругу, по какому признаку объединять людей, подвергшихся репрессии. Обсуждалось два варианта: воспользоваться классификацией самого приказа или использовать социальные идентификаторы, соответствующие статистическим характеристикам, примененным в переписи 1937 года. Говоря иначе, делить ли репрессированных на бывших кулаков и бывших эсеров, жандармов и карателей (так предлагал М. Юнге) или на рабочих, служащих, колхозников, священнослужителей, единоличников, кустарей, то есть по социальным группировкам, к которым они на момент ареста принадлежали. В конечном счете был выбран второй вариант, поскольку он не только освобождал нас от необходимости заранее соглашаться с пунктами обвинения, продиктованными следователями НКВД, но и позволял выявить, по каким социальным группам был нанесен оперативный удар.
Надо заметить, что провести социальную демаркацию оказалось сложным делом. Границы между работниками, принадлежащими к смежным видам деятельности или отличающимися только формально, служебным положением, были весьма условными. Нянечка в больнице — кто она? Служащая, как это было занесено в базу данных из анкеты арестованного, или рабочая по роду деятельности? В течение всей работы над проектом авторы соответствующих разделов обменивались данными.
После того, как был очерчен круг «прооперированных» — так в одном из рапортов по начальству назвали жертв кулацкой операции — и выделены в нем соответствующие секторы: рабочие, служащие, крестьяне, священнослужители, в авторской группе были распределены функции.
Общее научное руководство было возложено на О. Лейбовича, так же как и подготовка двух статей — общей по операции и по роли НКВД в ее реализации. Поиск, выявление и подготовка источников — на Г. Станковскую. Статистической обработкой данных занималась Н. Шушкова. Тема репрессий против рабочих была закреплена за Андреем Кабацковым; репрессий против крестьян — за Владиславом Шабалиным, против служащих — за Анной Кимерлинг; против священнослужителей — за Александром Казанковым; Анна Колдушко занималась изучением роли партийных организаций в проведении операции; советскими организациями (прокуратурой и заводскими отделами по найму и увольнению) — Александр Чащухин. Сергей Шевырин исследовал проведение операции в селе Кояново.
Предварительные результаты изысканий обсуждались в постоянно действующем семинаре, так что применительно к книге речь может идти, действительно, о коллективном творчестве. Общность подходов закалялась в непрерывных дискуссиях с Марком Юнге. Линия разногласий проходила по следующим пунктам.
Была ли кулацкая операция в Прикамье особой, специфической акцией, направленной на истребление социально вредных элементов в деревне и в городе, или только звеном в цепи террористических акций, задуманных и реализованных высшей властью? Если бы оказалась верной первая точка зрения, то среди репрессированных контингентов нельзя было бы обнаружить ни служащих, ни тем более партийных работников; если бы подтвердилась вторая, то мы бы нашли в ней сплетенные следователями социальные сети «амальгамы», охватывающие все общественные группировки тогдашнего советского общества.
Кто направлял «карающую руку советского народа» против потенциальных жертв? Председатели сельсоветов, колхозные бригадиры и начальники цехов, желающие избавиться раз и навсегда от нерадивых и ноющих работников, или эта рука действовала в автономном режиме? Главным пунктом разногласий стала интерпретация приобщенных к делам справок из сельсоветов. Сочиняли ли их под диктовку сотрудников НКВД против уже намеченных к изъятию людей или писали добровольно, более того, инициативно на местах, чтобы привлечь внимание органов к подозрительным гражданам?
Соответствовали ли лица, подвергнутые операции, контингентам, обозначенным в приказе, или их заместили люди, попавшие под репрессивный каток случайно, в силу служебного рвения сотрудников НКВД, подстегиваемого своими командирами?
Наконец, каковы были итоги операции? Добились ли власти социального оздоровления общества за счет удаления из него вредных элементов, или все вернулось к status quo ante?
Ответам на все эти вопросы и посвящена монография.
Структура книги соответствует ее замыслу. Она открывается главой о кулацкой операции на территории Прикамья: ее действующие лица, сценарии, технологии и итоги. В последующих главах реконструируется ход репрессий против рабочих, служащих, колхозников, священнослужителей. В особой главе рассмотрен ход операции в селе Кояново. Затем анализируется участие в операции партийных, советских и карательных ведомств. В итоговой части монографии формулируются некоторые выводы, касающиеся общего смысла кулацкой операции.
Мы благодарны директору ГОПАПО М. Г. Нечаеву, сотрудникам архива Т. В. Безденежных, Т. В. Бурнышевой, И. Ю. Федоровой за тесное и бескорыстное сотрудничество.
«Троцкистская операция» на Урале
После XX съезда бывший сотрудник органов вспомнил на допросе, как в августе 37 года по коридору Свердловского управления НКВД волокли окровавленного секретаря Чусовского горкома ВКП(б) М. В. Мальцева, кричавшего:
«Что вы делаете, чекисты?»[28].
На этот вопрос вряд ли могли тогда ответить не только жертвы, но и исполнители московских директив. Ведь совсем недавно местные партийные вожди обладали иммунитетом по отношению к подчиненным им территориальным органам НКВД. Партийные генералы вместе с командармами индустрии были окружены почетом, их выход на люди был торжественным актом, насыщенным обрядовыми церемониями.
В один из будничных дней 1936 г. по Перми проследовала празднично украшенная автоколонна. Звучали оркестры. Тридцать отмытых машин — по всей видимости, весь исправный автопарк города — двигались строго на восток от железнодорожной станции к городу Молотово. Уличные зеваки, сбежавшиеся поглазеть на необычное зрелище, ожидали увидеть героев-летчиков или челюскинцев. Не случилось. В автомобилях сидели совсем другие люди. Сопровождаемый почетным эскортом, возвращался из сочинского курорта на место службы директор завода им. Молотова П. К. Премудров[29] .
Это событие, вскользь упомянутое в двух-трех документах, да и то составленных в следующем, тридцать седьмом году, тем не менее заслуживает, на наш взгляд, внимания историков, исследующих советскую эпоху. В нем обнаруживает себя одна из характерных черт социальной жизни в тридцатых годах: повсеместно организуемые номенклатурными работниками культовые практики. Под ними мы понимаем особые символические акты, выражающие отношения господства — подчинения. Особенность их заключается прежде всего в том, что они совершаются в соответствии с установившимся каноном, в
