котором в современных формах проявляются древнейшие социокультурные архетипы[30]. Более того, воспроизводятся с учетом новых технических возможностей античные церемонии. Автоколонна, прогрохотавшая по тихому городу, вызывает в памяти не только чествование покорителей Севера в столичной Москве, но и триумфальное шествие по Риму победоносных полководцев.
Объектом культовых практик в тридцатые годы — и в этом их следующая особенность — является не только верховный вождь, но и другие лица, в том числе и директор крупного военного завода. Иначе говоря, мы наблюдаем дисперсию указанных практик по территориальному и ведомственному принципу. В исторических исследованиях, посвященных культовой тематике, в соответствии с партийной традицией преимущественное внимание уделяется культу вождя: его генезису, историческим корням и функциям[31]. В этом есть смысл: культ Сталина был и продолжительней по времени, и более тщательно разработанным, он подвергался модификациям, в конечном счете, был более внушительным. Сотни статуй, тысячи бюстов, миллионы портретов, таблички на главных улицах и площадях. В «Алфавитном указателе» крупных населенных пунктов СССР за 1951 год содержится 76 упоминаний Сталина. За ним следуют В. М. Молотов (36 раз), Каганович (30), Ворошилов (25)[32]. В литературе встречаются указания на то, что сталинский пантеон был представлен многофигурной композицией, выстраиваемой вокруг главного действующего партийного божества:
«…Важным отличием СССР от нацистской Германии было то, что здесь, по крайней мере, в 1930-е годы, наряду с грандиозным культом вождя № 1 — Сталина — существовали и поддерживались усилиями пропагандистского аппарата культы вождей поменьше — Молотова, Ворошилова, Кагановича»[33].
Кроме сталинских соратников культовые поклонения полагались и его наместникам вроде Ивана Кабакова, начальствовавшего на Урале[34]. В его честь называли колхозы и совхозы.
«В тридцать пятом пришла разнарядка на один город. Надеждинск переименовали в Кабаковск»[35].
Местным культам до сих пор не придается должного значения в исторической литературе. Да и сами культовые практики или полностью игнорируются в исследованиях советского социализма, или рассматриваются как третьестепенное, надстроечное явление, порожденное сталинским произволом и усиленное дурным вкусом работников агитпропа.
На наш взгляд, такой подход является неверным. Он исключает из исторического анализа обрядовую сторону советской жизни, оказывавшую в некоторых случаях доминирующее влияние на публичное поведение людей. Мы согласны с мнением М. Чегодаевой, что в сталинскую эпоху
«…реальное человеческое бытие оказалось как бы не существующим, а взамен его ежеминутно, ежечасно творился некий спектакль, тщательно отрепетированная, продуманная до мельчайших деталей мистерия…»[36].
Кроме того, для понимания масштабных исторических процессов кажется необходимым представить их в человеческом измерении, то есть, говоря словами ранее цитированного автора,
«…попытаться проникнуть в психологию „варваров“, носителей своей, пусть первобытной, но духовной субстанции»[37].
«Варварами» М. Чегодаева называет партийных активистов первого послереволюционного призыва. Для того чтобы понять, как функционировала сталинская система, следует учитывать, изучать как субъективный мир ее агентов, так и ритуальные формы отправления власти. Такие возможности открывает историческая антропология, которая
«…охватывает все новые области исследования, такие как изучение тела, жестов, устного слова, ритуала, символики и т. п.»[38].
С антропологической точки зрения, торжественный проезд по городу в сопровождении начальственной свиты («…целая серия работников поехала встречать его с цветами, в том числе и я, как кур во щи попал», — винился перед делегатами конференции в мае 1937 г. секретарь молотовского горкома)[39] теряет, конечно, обаяние исторического анекдота, но приобретает более глубокий смысл. Его можно рассматривать как символический акт, характеризующий представление местного номенклатурного сообщества о способах публичной презентации своего социального положения и властных полномочий.
Изучение культовых практик, реализуемых номенклатурой в середине 30-х годов, до начала большого террора, представляет особый интерес в связи с тем, что позволяет исследовать технологию сталинской власти в процессе ее формирования, распространения и отвердевания, иначе говоря, в ее экспериментальный период. Можно увидеть, как первоначально, в середине тридцатых ставился этот спектакль, какие формы предшествовали установившемуся впоследствии канону, как исполняли свои роли артисты второго плана, не догадывавшиеся о том, что они участвуют в репетициях, а вовсе не в премьерных представлениях.
В практиках такого рода всегда участвуют две стороны: объект культа, выстраивающий свое публичное поведение таким образом, чтобы оно внушало почтение и страх, а также строители и хранители культа из числа рядовых номенклатурщиков, создающих, а впоследствии оберегающих авторитет своего патрона.
Исторические источники, которыми мы пользовались, скудны и разрозненны. Мы не смогли обнаружить в архивах ни каких-либо циркуляров, утверждающих единоличную власть первых секретарей над партийными комитетами, ни регламентов, тщательно, по пунктам расписывающих принудительные этикетные формы: продолжительность оваций, величину портретов, частоту упоминаний в прессе[40]. Ничего подобного не предполагали ни устав ВКП(б), принятый совсем в иную эпоху, ни решения партийных съездов. Все они толковали о демократическом централизме, развитии внутрипартийной демократии, железной дисциплине, обязательной для всех членов партии, скромности и принципиальности. Разве что оброненное вскользь замечание Сталина:
«Обрядность казалась мне не лишней, — ибо она импонирует, внушает уважение», — [41]
шло вразрез с письменной традицией. Презентационные материалы в печати — газетах «Уральский рабочий», «Звезда», в заводских и районных многотиражках — сохранились далеко не полностью. Портреты зачастую вымараны или вырезаны; доклады и приветствия изъяты. Мы так и не нашли журналы, в «… которых Ян, Премудрое и Шиляев выпускаются как „вожди“ мирового пролетариата»[42].
И только в материалах партийных собраний, сопровождавших кадровую революцию 1937–1938 гг., содержатся несистематизированные, часто случайные сведения о культовых практиках, складывавшихся вокруг падших вождей областного или районного масштаба, да в деловых документах мелькают знакомые имена: совхоз имени Кабакова, пароход «Кабаков», цирк имени Премудрова, кинотеатр имени Яна.
Немногословность источников, как кажется, коренится в естественности культовых практик, естественности настолько органичной, что уже не нуждавшейся в каких-то особых предписаниях и уж тем более в рефлексии или критике. Можно предположить, что культовые практики составляли неотъемлемую часть повседневного бытования партийной номенклатуры по причинам, которые мы собираемся обсудить
