Теперь он уже откровенно хохочет:
— Признаешься в бессилии?
— Пока да. Пока.
— Ну что ж, поговорим, если тема подходящая. Какой бар? «Близ Диканьки»? Страшная месть, да?
— Еще не страшная.
— Ладно, приду.
Теперь я отправляюсь на розыски Ермоленко и Бугрова. Оба отсыпаются в отведенной им каюте. Вскакивают как по команде.
— В половине двенадцатого уйдет бармен, и войдете вы. Напоминаю: ни слова о Сахарове, о лагере, о партизанах, о войне. Пусть не знает, кто вы и откуда. Твердо запомните. Это приказ. Ясно?
— Точно, — чеканит Бугров.
— Не подведете?
— Не подведу, товарищ полковник.
— Добро, — копирую я генерала.
«БЛИЗ ДИКАНЬКИ»
Длинный узкий коридор пуст. Лишь в конце его в дверях музыкального салона, откуда доносится чье- то микрофонное пение, маячит Нодия в сером костюме. Его никак не примешь за сыщика. С тоненькой стрелкой усов и модными бачками, молодой развлекающийся грузин, каких десятки среди пассажиров. Он стоит вполоборота к невидной из коридора эстраде так, что вход в интересующий меня бар остается в поле его зрения. Лежавы еще нет Должно быть, он придет позже, чтобы не бросаться в глаза.
Я смотрю на часы: двадцать минут одиннадцатого. Прошло около часа после отплытия, теплоход уже в открытом море, далеко от Новороссийска. В четверть одиннадцатого я, как было условлено, отправился в бар.
Признаться, у меня не было полной уверенности в удаче. Галка так и сказала: «Прав твой Корецкий. Нечего было церемониться здесь с опознаниями, а снять его с теплохода в Новороссийске и отправить под стражей в Москву». Но очень уж соблазнил «эффект неожиданности». В случае успеха он обеспечивал нам полную и безоговорочную победу, почти обезоруживал противника и вдребезги разбивал «материнский авторитет». Возможно, я недооцениваю изворотливости и вооруженности Пауля. Развязка близка, но так не хочется ее отдалять.
С тайной тревогой я и вхожу в полутемный бар. Пауль уже здесь, один-одинешенек в далеком уголке за зеленой лампой. Перед ним уже ополовиненная бутылка армянского коньяка с парадом из звездочек. Слова Тамары о том, что он непривычно много пьет, и количество выпитого меня успокаивают: значит, нервы у него не выдерживают.
— И даже успел заправиться?
— Присоединяйся…
— Спасибо. Предпочту пиво.
— Поединку пиво не поможет. Слабеешь.
— Наш поединок начался не сегодня, — парирую я.
— Думал, сбегу? Куда?
— Теплоход велик. Поди прочеши эту громадину — хлопот не оберешься.
— А зачем это мне? Бегут из безвыходного положения. А в безвыходном положении ты, а не я.
— Почему?
— Хочешь арестовать, а не можешь. Придется потом выпускать с извинениями, Это полковнику-то!
Он явно издевается. Не хочется отвечать: не базар.
— Доказательства добывая? Где, в Москве или в Одессе?
— В Берлине.
Его глаза суживаются, как две щелочки. Удивлен или испуган?
— А что в Берлине?
— Скажем, Герта Циммер.
Вздох облегчения. Почти неслышный, но все же явственный.
— Нет давно уже Герты Циммер. Провоцируешь.
— А твои письма к ней?
— И писем нет. Ни одной строчки. Даже подписи.
— А фото на Балтийской косе с дарственной надписью?
Он ставит недопитый бокал на стол. Стекло подозрительно звякает.
— Значит, она его не сожгла?
— Увы.
— Просчет, — цедит он. — Писал я тогда по-немецки.
— Экспертиза подтвердила тождество.
— Экспертиза не безгрешна. А в Одессе у меня чисто. Архивы вывезены, агентура уничтожена.
— Есть свидетели.
— Кто? Ты — следователь. Тебе даже дело мое вести не положено. Отведу по личным соображениям. Жена твоя не годится по тем же мотивам. Кто же остается? Тимчук?
— Кстати, Тимчук опознал тебя с первого взгляда.
— К старости память слабеет. Да и Тимчук человек замаранный. На двух хозяев работал. Кому суд поверит: бывшему полицаю или родной матери?
Я смотрю на бармена. Облокотясь на стойку, он читает книгу. Значит, нет еще половины двенадцатого. Надо уйти с одесской темы.
— А ты уверен в показаниях Сахаровой?
— Ты не знаешь Анфисы Егоровны, — улыбается он. — Это же Васса Железнова. Кремень.
Не следует рассказывать ему о моей беседе с Анфисой Егоровной. Пусть надеется. Это его единственный шанс уйти от разоблачения. В моих интересах сейчас даже укрепить эту веру — тем беспроигрышнее будет мой план.
— Да, — притворно вздыхаю я, — допустил промах, проворонил Тамару… — Мельком бросаю взгляд на часы: — Теперь она уже, к сожалению, в Москве.
— В Апрелевке, кавалер Бален де Балю. Твоя шпага опять сломалась. Интересно все-таки, на что ты надеешься?
— На количество доказательств. Как тебе известно, оно всегда переходит в качество.
— Я не марксист, а прагматик. Верю только в реальные силы и реальные обстоятельства.
— Помню, ты так же рассуждал и в Одессе, когда собирался с моей помощью выловить всю нашу подпольную группу.
Он благодушно отхлебывает коньяк. Сейчас он совсем расслабился.
Бармен уже убрал все бутылки и уходит, оставляя ключ в замке. Пауль оглядывается:
— Кажется, бар уже закрывают. Сейчас нас выгонят.
— Погоди. Именно сейчас и начнется самое интересное.
В бар входят Ермоленко и Бугров.
Пауль вскакивает.
— Сядьте, гражданин Сахаров, — говорю я официальным тоном, — мы вас долго не задержим. Подойдите, Иван Тимофеевич.
Бугров подходит ближе, Ермоленко остается поодаль.
— Вы узнаете этого человека, гражданин Сахаров? — спрашиваю я.
Сахаров недоуменно пожимает плечами:
— В первый раз вижу.
