пошлем.
У Ставровых, как в праздник до войны, горела десятилинейная лампа. Свой теперь керосин — не надо экономить. А под окошками, возле трактора, видимо-невидимо ребятишек. Сбежались со всей деревни. Была тут, конечно, и его саранча. Все четверо.
Татьянка подскочила в темноте, глазенки горят:
— Миша, а меня Егорша на тракторе катал, вот!
— А нас тоже катал, — доложили Петька и Гришка.
— Не врите! Вы-то на телеге, а я на самом тракторе.
Да, будет теперь разговоров у малых. На всю зиму хватит. Егорша додумался: связал две телеги, сани — садись, ребятня! И если летом, когда он еще на легковухе ездил, ребятня по целым дням караулила его, то что же теперь?
— Марш домой! — круто распорядился Михаил. — Ну, кому я говорю?
Федька наловчился было нырнуть в ребячью гущу, но Михаил успел схватить его за шиворот, дал подзатыльник.
— И вы тоже! — пригрозил он остальным. — Живо!
— Кусать хочешь? — спросил его Егорша, когда он вошел в избу.
Михаил скользнул глазами по столу: раскрытая банка с консервами — треска в масле, краюха магазинного хлеба — настоящего, ржаного. Сглотнул слюну.
— Не, поел только что.
— Ну а другого угощенья нету. Дедко не припас.
— Поменьше пить надо было, — с осуждением сказал Степан Андреянович.
— Ладно. Слыхали, — вяло огрызнулся Егорша. — Подумаешь, бутылку-две на прощанье с корешами раздавил.
— Не знаю уж, сколько раздавил, а без копейки домой приехал. Так будешь хозяйничать — хорошо заживем.
— А на что тебе копейка-то? Слыхал, что Сталин говорит? Готовьтесь, говорит, к коммунизму… А у тебя на уме копейка…
Егорша, подмигивая, кивнул на склонившегося над хомутом деда: послушай, мол, что сейчас начнется.
— Я картошки да творогу для Лизки принес, — сказал Михаил, указывая под порог, — Передай.
— Ладно, — сказал Егорша. — Передам.
Затем он пошарил глазами по полу, нацелился на сук в половице — как раз посредине избы, — цыкнул слюной. Недолет. Со второго раза попал точно.
— Ну, что будем делать? — сказал Егорша, вставая с лавки. — Дедко в дотации отказал. Хочешь, прокачу на своем стальном?
— Давай-давай, — заворчал Степан Андреянович, — Самое время теперь народ пугать.
Егорша накинул на плечи промасленный, похожий на кожанку ватник, подошел к зеркалу. Кепку новую! — с крохотным козырьком и пуговкой посадил на самую макушку, светлый чуб распушил пятерней — берегись, девки!
— Ты что ничего не спрашиваешь? — спросил Егорша, когда они вышли на крыльцо.
— А чего спрашивать? Вижу — на трактор пересел.
— Да, брат, все, — заговорил, загораясь, Егорша. — С райкомом рассчитался. Подрезов сперва на дыбы: «Не пущу. Другого шофера мне не надо». А я ему политическую подкладку: хочу на передовую. Правильно сделал?
— А чего неправильно? Райкомовская легковуха зимой на приколе — не сидеть же тебе сложа руки.
— Чухлома! — с разочарованием сказал Егорша. — Райкомовская легковуха! Разве в этом соль? Почитай районную газетку от десятого октября. Там ясно сказано насчет этого коняги. — Егорша, подойдя к трактору, горделиво постучал кулаком по радиатору. — Переворот в лесном деле! Ребятишки и те понимают, что к чему. Видел, как они ликовали?
С подгорья доносился глухой шум ледохода, а за деревней над черной стеной леса дружно играли сполохи — к морозам.
— Куда пойдем? — спросил Егорша. — В клуб?
— Какой теперь клуб. Все в лесу. Одна Райка в деревне.
Егорша посмотрел на дом Федора Капитоновича — на кухне свет.
— А знаешь что? Давай выманим Раечку. Продавцом работает — неужели на бутылку не разорится?
— Ну да! Буду я еще по домам собирать.
— Подумаешь, гордость! Хрен с тобой. Пошагали к Першину. Даве он меня звал.
— А меня не звал.
— Ну и что — со мной.
— Да за каким он дьяволом мне сдался? — рассердился Михаил. — И так каждый день глаза мозолит. Уж по мне — лучше дома кирпичи давить.
Егорша схватил его за рукав:
— Да погоди ты, кипяток! Друг еще называется. — Он выпустил рукав Михаила, сказал, помедлив: — А с Першиным, между протчим, советую не ссориться. Не забывай, кто его поставил.
— Ну и что?
— А то. Подрезов не таким, как ты, хребет ломает.
У Пачихиных — хозяин работал лесником — завыла Векша, единственная собачонка в деревне. Остальных порушили еще в войну.
— Музыка, — сказал Егорша. — Да, вот дыра собачья — некуда и сходить. — И вдруг воскликнул: — Порядок! Поехали на собеседование к дяде Евсе.
К Евсею Мошкину они заходили и раньше. Старик приветливый — забавно послушать. А то, что он религией чокнутый, так ведь они не старухи — мозги на месте.
Марфы, на их счастье, дома не было — ушла с ушатами в Водяны.
— Проходите, проходите вперед, — сказал Евсей, указывая на боковую лавку. — Только уж уговор, ребята: у меня не курить. Ладно? А я сейчас.
Он быстро загреб в кучу щепу и стружку — строгал доски, — снял керосинку с матицы, поставил на стол, подсел к ним. Крепкий, медноволосый — жаром налит.
Михаил всегда удивлялся его здоровью. Вроде бы старик, и харчи не лучше, чем у других, а утром выйдешь на задворки — кто там из-за болота выкатывается? Евсей Идет, с вязанкой сосновых поленьев вышагивает — только веревка поскрипывает. Без шапки. А летом еще и босиком. Остановится, поздоровается, да еще приветливое слово скажет: «День-то какой сегодня баской! Заслужили люди». И так всю поленницу в заулке — а ее у него костры — перетаскал на себе. Из лесу. За километр, за полтора.
И сейчас, присматриваясь к этому загадочному для него старику, широколобому, кряжистому, с тугими ребячьими щеками, до багряности разогретыми рубанком, Михаил подумал: работой держится. Но, с другой стороны, кто нынче не работает?
— Ну что, ребята? — сказал Евсей. — Чем вас угощать? Может, самовар согреть?
Егорша ухмыльнулся, повел глазами в сторону задосок:
— Воды на свете много — всю не перехлебаешь. Евсей понял намек, улыбнулся щелками: неладно бы сегодня за рюмкой-то сидеть. Пятница. Грех великий. Ну да гости у меня не каждый день. — Он встал, пошел в задоски.
Егорша, потирая от удовольствия руки, толкнул Михаила в бок: дескать, учись, как дела делать!
На столе появился пузатый графинчик старинного литья, темная крынка с нечищеной картошкой, три луковицы.
— Хлебца сегодня нету. Не обессудьте.
— Нам не на мясо, — ввернул Егорша. — Можно и ниже средней упитанности.
