зажигала жаровню и готовила сладкий рис на миндальном молоке с корицей. По ночам, когда они приставали к берегу, ее отец кормил всех ужином, обычно из курятины и ячменного супа.
Так тянулся день за днем. Оте почти нечем было себя занять — оставалось только смотреть на ползущие мимо деревья, слушать воду да волов, развлекать хозяйскую дочку шутками и песнями, а самого хозяина расспрашивать о речной жизни. К концу последнего дня на воде оба — и хозяин, и дочка — были с ним накоротке. Хозяин угостил его сливовым вином, когда прочие пассажиры отправились спать. О матери девочки никто так и не обмолвился. Впрочем, Ота не спрашивал.
Путешествие подошло к концу в городке-предместье — самом крупном из всех, что Ота видел после Ялакета. Его широкие улицы были вымощены булыжником, а в домах, смотревших на реку или близлежащий сосновый лес, насчитывалось до трех этажей. Благосостояние городка отражалось во всем: в постройках, в пище, на лицах людей. Словно какой-нибудь безымянный квартал хайемского города отделили и перевезли сюда, в лесную глушь.
Ширина и чистота дороги к селению дая-кво Оту не удивила, а поразило другое: можно было нанять паланкин и доехать за день до самых ворот дворца дая-кво, вот только плата оказалась чересчур высока. Ота прошел мимо людей в дорогих шерстяных одеяниях, отороченных мехом — посланников от хайских дворов и торговых представителей, — и направился дальше. На лотках с едой лежали дорогие изысканные яства для заезжей знати и перловая похлебка с курятиной для простолюдинов вроде него.
Ота уже успел привыкнуть к роскошествам и удобствам дороги, но от зрелища селения дая-кво у него по-настоящему захватило дух. Целиком высеченная в скале, деревня, казалось, принадлежала наполовину миру людей, наполовину — солнцу, океану и великим силам неба.
Ота засмотрелся на сверкающие окна и улицы, лестницы, башни и купола. Золотая ленточка водопада врезалась в череду построек, а в теплом предзакатном свете скала отливала бронзой. Колокольчики, звонкие, как птичий щебет, и гулкие, как их большие собратья, звенели на ветру. Если вид деревни был призван пробудить в посетителе благоговейный страх, зодчий мог спать спокойно: ему это удалось. «А ведь Маати жил здесь, учился, — подумал Ота. — А я отказался».
Он представил себе, каково было прибыть сюда мальчишкой, увидеть все это великолепие и знать, что заслужил его, что оно по праву твое.
Тропинку к приемным покоям оказалось легко найти по людскому потоку. Огнедержцы — здесь они подчинялись непосредственно даю-кво — топили печи на всех перекрестках и у каждой чайной, предлагая тепло и уют перед наступлением ночи. Ота у них не задержался.
Он дошел до приемных покоев: высокого сводчатого здания, выходящего окнами на запад. Его белый фасад на закате пылал. Люди — только мужчины, отметил Ота — заходили в зал, сновали из коридора в коридор, открывали и закрывали двери розового дерева и дуба. Оте пришлось остановить слугу, который зажигал фонари, и спросить дорогу к распорядителю дая-кво.
Распорядитель оказался пожилым человеком с добрым лицом в буром одеянии поэта. Когда Ота подошел к столу, старик принял позу радушия с вопросительным оттенком, отмеченную той же текучей грацией, что у хая Сарайкетского и андата.
Ота ответил позой приветствия и на миг снова ощутил себя учеником в холодных гулких коридорах школы.
— У меня послание для дая-кво, — сказал он, отгоняя воспоминания. — От Маати Ваупатая из Сарайкета.
— А-а! — воскликнул распорядитель. — Прекрасно. Я прослежу, чтобы он тотчас получил его.
Старик протянул тонкую руку, чтобы принять письмо, которое посланец еще даже не вынул из рукава. Пока Ота разглядывал сухопарую длань, будто вырезанную из дерева, его вдруг разобрала тревога.
— Я надеялся на личную встречу.
Лицо распорядителя приобрело сочувственное выражение.
— Дай-кво очень занят, мой друг. Он едва находит время выслушать меня, а ведь я слежу за его распорядком. Отдайте письмо мне, и, обещаю, он его получит.
Ота вытащил конверт и отдал старику, уже глубоко сожалея. Конечно, было бы странно, если бы дай- кво встречался с простыми письмоносцами самолично. Этого следовало ожидать.
— Намерены ли вы дождаться ответа?
— Да, — сказал Ота. — Если он последует.
— Завтра я дам вам знать о желании высочайшего на сей счет. Где вас найти?
Ота извинился и объяснил, что еще не снимал комнаты и деревни не знает. Распорядитель так терпеливо все ему растолковал, что Оте представился дедушка, поучающий любимого, но несколько бестолкового внука.
Когда Ота вышел на улицу, покончив с делом, уже смеркалось. На горизонте мерцала лиловая с золотом полоска от едва зашедшего солнца. Теперь можно было осмотреться, как бы стремительно ни темнело вокруг. До него впервые дошло, что от самой дороги он не встретил ни одной женщины. Печами огнедержцев, прилавками с едой, постоялым двором, куда его направили — всем заправляли мужчины. На всем темном спуске аллеи он не встретил ни одного женского лица.
Приглядевшись пристальнее, Ота нашел и другие приметы того, что жизнь в деревне дая-кво не походила на ту, что он знал. На улицах, в отличие от сарайкетских, не было грязи, между дорожных камней не росло ни травинки, в углах стен — ни пятнышка мха. Неестественная чистота еще скорее, нежели однополость жителей, наделяла это место чуждой и тревожной стерильностью.
Ота поужинал в одиночестве дичью с вином и черным хлебом, сидя за низким столиком спиной к огню. На него нашло уныние. Мечты о них с Лиат, маленьком домике, каком-нибудь простом ремесле, собственном хлебе в печи и мясе на вертеле манили и в то же время вызывали усмешку. Он сделал то, за чем его посылали. Письмо попало к даю-кво — или скоро попадет.
Однако у Оты были и свои причины для приезда сюда. Он, шестой сын хая Мати, отвернулся от величайшей власти мира. Ему выпал шанс повелевать андатом, а он его упустил. Здесь, в бутафорской деревне, Ота впервые представил, как посмотрели бы на это его братья, учителя или ученики, которые в свое время приняли такое предложение с радостью. В том числе и Маати.
Тогда кто же такой Итани Нойгу, простой грузчик с нехитрыми запросами? Он вдруг понял, что проехал половину земель Хайема ради ответа на этот единственный вопрос, а в итоге только и сделал, что передал старику какие-то бумажки. Он вспомнил, как много значило это путешествие, когда он только пускался в дорогу, не только для Хешая и Бессемянного, Мати и Сарайкета, а лично для него. А теперь он сам почти забыл, чего ждал, на что надеялся, помимо передачи письма.
Ему выделили крохотную комнатку, где едва помещались раскладушка и столик со свечой. Одеяла были теплыми и мягкими, матрац — чистым, без намека на блох или вшей. В комнате пахло кедровой древесиной, а не крысиной мочой или немытым телом. В общем, скромные размеры не умаляли ее достоинств.
Ота потушил свечу и уже почти спал, когда дверь открылась и на пороге возник маленький, лысый как яйцо человечек с фонарем в руке. На круглом лице выделялись кустистые брови, черные с проседью. Ота спросонья уставился на него и тут же вскочил, как по тревоге. Он принял позу приветствия и, как учили в школе, расплылся в приторной улыбке.
— Ваш приход — великая честь, высочайший дай-кво!
Тахи-кво покосился на него и подошел ближе, поднес фонарь к лицу Оты и светил до тех пор, пока у того от яркого огня не потемнело перед глазами. Впрочем, Ота не отвернулся.
— Это и впрямь ты.
— Да.
— Покажи руки, — велел старый учитель.
Ота послушно выставил ладони, и фонарь сдвинулся в сторону: Тахи-кво разглядывал его мозоли. Он так низко наклонился, что Ота чувствовал пальцами его дыхание, видел, как бегают глаза.
— Значит, это правда, — произнес Тахи-кво. — Ты стал грузчиком.
Ота спрятал ладони. Слова эти он уже слышал, но тон уязвил его. Он считал, что мнение Тахи-кво давно для него ничего не значит. Ота улыбнулся своей особенной, обезоруживающей улыбкой и спрятался за нее, как за маску, а голосу придал спокойствие и легкую иронию.
— Я выбрал свой путь.
