на конференции. Тема Гульшагиды связана с сердечно-сосудистыми заболеваниями, ей выделили больных с аналогичным диагнозом. Уже при ней трое выписались из палаты домой. У Любимова и Балашова тоже миновали критические дни. Работы у Гульшагиды значительно убавилось. Но вот прибыл новенький.
Четвертая палата была самой крайней, и ее в шутку называли «Сахалином». Гульшагида поздоровалась с больными и сразу же прошла к койке новичка — Хайдара Зиннурова. Его привезли ночью в очень тяжелом состоянии. Он стонал и метался, хватал воздух раскрытым ртом, на вопросы не отвечал, руки и ноги холодные, пульс не прощупывался. По словам жены, приступ у Зиннурова начался внезапно в десять вечера. Острые боли вспыхнули в области грудной клетки и не стихли после приема нитроглицерина. В больнице ему сделали уколы морфия, атропина и кардиамина, дали кислородную подушку. У больного появился легкий румянец, одышка уменьшилась, обозначился, хоть и слабый, пульс. Лишь после этого его на носилках подняли наверх, в четвертую палату.
Сейчас Зиннурову опять стало хуже. Гульшагида распорядилась снова дать кислород, вызвала сестру, та сделала повторный кардиаминовый укол. Дыхание у больного стало ровнее, он открыл глаза. Гульшагида склонилась над ним.
— Где болит, Хайдар-абы? — Она читала книги Зиннурова, и ей приятно было назвать его по имени.
Зиннуров показал на горло:
— Душит…
Голос у него очень слабый. Гульшагида выслушала сердце. Из-за клокочущего дыхания' тоны различались плохо.
Явилась встревоженная Магира-ханум — лечащий врач. Проверила пульс больного, укоризненно улыбнулась, словно хотела сказать: «Ну разве можно так?» Осторожно погладила бледную руку Зиннурова.
Магира-ханум — женщина лет сорока пяти, среднего роста, в меру полная. Глаза у нее большие, добрые; пухлые губы всегда сложены в застенчивую улыбку; брови и волосы черные. С больными она разговаривает тихо и ласково, в каждом ее слове чувствуется неподдельная доброта.
Позже, в кабинете врача, Магира-ханум показала Гульшагиде кардиограмму и анализы Зиннурова. Оставалось только принять во внимание первоначальный диагноз: инфаркт миокарда.
Вечером Гульшагида, специально задержавшись в больнице, несколько раз заходила к Зиннурову. Она любила «Сахалин», хотелось думать, что здесь и больных-то нет. Послушаешь смешные рассказы выздоравливающего актера Николая Максимовича Любимова — и готова забыть, что находишься в больничной палате. Но сегодня здесь тягостно. Слышались стоны и прерывистое дыхание Зиннурова. Всякий раз больные вопросительно смотрели на Гульшагиду. Она осторожно садилась у изголовья Зиннурова, проверяла пульс, прикладывала руку к горячему лбу. Молодому врачу хотелось верить, что ее присутствие облегчает страдания больного, вселяет в него бодрость.
Когда она возвращалась g дежурства, на улице было темно и холодно. А Гульшагида одета все в тот же легкий пыльник, что и утром, когда уходила на работу. Но она не боялась холода, шагала не торопясь. Улицы пустынны, только возле кинотеатров еще толпились люди. Гульшагида смотрела на них с завистью. С того дня, как приехала в Казань, она еще ни разу не была в кино. А вот в Акъяре не пропускала почти ни одного фильма.
Вдруг она остановилась, вскинула голову. Сама не заметила, куда забрела. Это — освещенные окна Тагировых. Сквозь занавеску она даже видит силуэт профессора. На глаза Гульшагиды невольно навернулись слезы. Когда-то она могла свободно, без раздумий, заходить в этот дом. А теперь оставалось глядеть украдкой. Но ведь Абузар Гиреевич пригласил. Нет, нет, сегодня у нее просто не хватает сил. Она зайдет как-нибудь в другой раз. Гульшагида не предполагала, что это «как-нибудь» протянется долгие дни.
Ночь прошла в тяжких раздумьях. Но сколько ни думай — конца края нет безрадостным мыслям. И утро не принесло облегчения. Во всем теле тяжесть, движения скованные. Сердце сжимается от тревоги и тоски.
Гульшагида пересилила себя — и пораньше отправилась в больницу. Хватит глупых мечтаний, пора взяться за ум. Если Абузар Гиреевич, хотя бы по рассеянности, все же не повторит приглашения зайти к ним, она постарается забыть дорогу к их дому.
Впереди, по больничной лестнице взбегала молоденькая сестра Диляфруз. Сегодня она как-то по- особенному кокетливо надела белую шапочку. Девушка оглянулась — из глаз струятся лучики света. Гульшагида окликнула ее, спросила, в каком состоянии Зиннуров.
— Без изменений, Гульшагида-апа, — ответила сестра и в мгновение ока скрылась в приемном покое.
Гульшагида сняла плащ, надела белый халат, поправила перед зеркалом накрахмаленный колпачок. Дверь четвертой палаты открыта. Было еще рано. Но Николай Максимович Любимов уже бодрствовал. Инженер Андрей Балашов, привязанный лямками к кровати, спал, как скованный богатырь. Он совсем недавно перенес тяжелый инфаркт — вот его и привязали, чтоб не переворачивался, не делал резких движений во сне.
Гульшагида кивком головы ответила на приветственную улыбку Николая Максимовича и прошла к койке Зиннурова. Больной, услышав ее осторожные шаги, открыл глаза; взгляд его полон страдания. Лицо необычайно бледное, на кончике носа и губах синюшный оттенок; пульс по-прежнему слабый. Но сознание сегодня ясное, Зиннуров даже отвечал на вопросы врача, жаловался на неутихающую боль под левой лопаткой и тошноту. Одышка мучила только с вечера; сейчас в сердце осталось ощущение сдавленности.
Насколько было можно, Гульшагида успокоила больного. Потом вышла в коридор. Из окна видна садовая дорожка. Соседки Гульшагиды по общежитию только еще шли в больницу.
Они смешались с толпой студентов, но их нельзя было спутать с зеленой молодежью. Слушатели курсов выглядели взрослей, серьезней. Это уже врачи со стажем. Им приходилось много раз переживать вместе со своими больными радость выздоровления, испытывать и горечь неудач, сознание своего бессилия перед губительной болезнью. Приятно чувство победы над недугом, когда найден правильный путь лечения, но сколько терзаний выпадает на долю молодого врача при неудачах— и упреки совести за неправильный диагноз, и позднее раскаяние в неосмотрительности… Большинство слушателей курсов приехало из сел, из районных центров, где им в трудных случаях не с кем бывает посоветоваться. Да и вообще профессия врачей трудна и беспокойна. Выпадают ночи, когда их по нескольку раз будят и увозят к больным. Уходя в гости, они оставляют соседям адрес или номер телефона своих знакомых, родственников, — ведь нередко даже в кино или в театре раздается голос служителя: «Доктора такого-то требуют к выходу!»
Все еще смотря в окно, Гульшагида увидела трех человек, не похожих ни на студентов, ни на слушателей курсов. Слева шла пожилая женщина в потертом плюшевом пальто, желтых ичигах с калошами и в белом вязаном платке; посередине — молоденький морской офицер; справа от него — худенькая девушка в легком жакете… У парадного входа девушка приостановилась, как бы недоуменно посмотрела на верхушки деревьев, — и ветра нет, а листья все падают и падают. Крупный оранжево окрашенный кленовый лист опустился ей на плечо. Она сняла его, с любопытством подержала в руке и отдала моряку, а сама заторопилась войти в подъезд.
В полукруглом вестибюле с высоким потолком и кафельным полом, куда спустилась Гульшагида, чтобы встретить своих коллег, она снова увидела этих троих людей. Девушка уже сняла жакет, набросила на плечи халат. Вот она приблизилась к моряку, тихо сказала:
— Ты иди, Ильдар, иди…
И, не дожидаясь ответа, зашагала вверх по лестнице.
— Асия! — позвал моряк.
Девушка в замешательстве остановилась. Минуту-другую постояла с опущенной головой и наконец обернулась. Темно-карие глаза ее влажно блестели. Моряк направился было к ней, но она быстро-быстро замахала худенькими руками, всем своим видом говоря: «Нет, нет, не надо!»
Тут вмешалась сопровождавшая их женщина:
— Доченька, попрощалась бы с Ильдаром как следует. Как знать… с болезнью не шутят.
— Мама, пожалуйста!.. — крикнула девушка.
