верить.
— Я говорю правду. Незадолго до того как он попал под машину пьяного шофера... мы поругались из-за письма...
— Какого письма? — Роксан почувствовал, как неприятно дребезжит его голос.
— Он разве ничего тебе не говорил?
— Нет.
— Письмо от женщины, — устало вздохнула Татьяна. Она уже привела свое лицо в порядок. И только глаза ее блестели, как листья после дождя.
— Ты что-то путаешь.
— Я нашла письмо в кармане кителя. А он ударил меня по лицу. И сказал, что лазить по чужим карманам свинство.
— Ты приняла это близко к сердцу?
— Когда тебя бьют по лицу, тут уж хочешь не хочешь — примешь близко к сердцу.
Миша Роксан нахмурился. Сказал на этот раз без срывов в голосе:
— О покойниках не говорят плохо. Но в данном случае майор Сизов вел себя недостойно.
Резкая, пронзительная сирена вспучила тишину. И это было так неожиданно, как если бы рухнул потолок или в окно хлынуло море. Молчавший до сих пор репродуктор вдруг забасил:
— «Внимание! Внимание! Говорит радиоузел штаба противовоздушной обороны. Воздушная тревога! Воздушная тревога!»
Между тревогой и отбоем
Коридор гостиницы был пуст. Сирены уже не гудели, зенитные орудия еще не стреляли. И в здании, и за его стенами хозяйничала тревожная тишина.
Выйдя на лестничную площадку, Каиров увидел часть освещенного вестибюля, стол с табличкой: «Дежурный администратор» — и однорукого мужчину в неновом матросском бушлате. Когда Чирков привел Каирова в эту гостиницу при Доме офицеров, в вестибюле дежурила женщина. Значит, произошла смена.
Заметив спускающегося по лестнице полковника, однорукий администратор поднялся со стула и предупредительно сказал:
— Бомбоубежище направо во дворе. — И добавил: — Под горой, товарищ полковник.
— Будет бомбить? — спросил Каиров.
— Да кто же его знает. Может, и пронесет... В сорок втором прикладывался крепко. Дня не было, чтобы два-три раза не шуровал. А теперь, случается, гуднет сирена, попужает... Да и отбой дают. Наши-то Симферополь взяли!
— Знаю.
Администратор, видимо, ровесник Каирова. Только лицо у него более жухлое и морщинистое. Он, кажется, охотник поговорить.
— Вот, кинь-перекинь, можно сказать, век отживаю, товарищ полковник, а только теперь понял, что города — они точь-в-точь как люди. В каждом из них какая-то штуковина заложена до поры до времени. Возьмите наш город... Живу я здесь с одна тысяча девятьсот седьмого года. Представление о нем имел самое обыкновенное. Моряки, грузчики, курортники. На рынке кубанцы с картошкой, адыгейцы с кизилом. Знаменитостей в нашем городе не рождалось, театра нет, трамвай опять-таки не ходит... А пришла беда, и у нашего города характер открылся. Что только немец не делал, сколько дивизий не бросал! Бомбил и днем и ночью... А люди наши по шестнадцать часов в сутки работали. Баррикады строили, противотанковые ямы рыли. Враг в город не прошел... И порт в самое лихое время Всесоюзное переходящее знамя получил.
— Про характер верно подмечено, — согласился Каиров.
— Жизнь, она тайна сильная. Я бы сказал, могучая. Она как трава весной. Отбили немца. И помаленьку все налаживается. Детишки в школы пошли. Баня стала работать. Три раза в неделю танцы.
— И есть кому танцевать?
— Еще бы!.. Война, она не сильней людей. Фигу ей! Слыхал я, ребята и на передовой с гармонью не расстаются.
— И песни поют.
— Товарищ полковник, — администратор хитро улыбнулся, — лицо мне ваше, сдается, знакомо. Не бывали ли у нас до войны?
— Может, где в другом месте виделись?
— Нет. Я тута уже тридцать седьмой год безвыездно.
— Каиров — моя фамилия.
— Все ясно. Вспомнил... В тридцать втором, в тридцать третьем вы у нас милицию возглавляли.
— Было дело.
— О вас здесь добрая молва осталась... Рад с вами познакомиться — Сованков Петр Евдокимович.
— Очень приятно.
— Значит, к нам в гости.
— Служба.
— Понятное дело. В каком номере остановились?
— В одиннадцатом.
— Там один майор жил. Погиб недавно.
— Война.
— Все так... Однако на войне геройская смерть красна.
Дверь, как занавес, поползла влево. Вошла молодая женщина. Лицо правильное. Губы яркие, словно сами по себе. Глаза большие, темные, как ночные бабочки. Рядом с женщиной майор интендантской службы. Богатырь.
— Кто эта красавица? — с откровенным восхищением спросил Каиров.
— Таня Дорофеева из библиотеки, Невеста погибшего майора.
— Привлекательная женщина, — очень серьезно сказал Каиров. И даже вздохнул.
В номере Каирова
— Надо поправить шторы, — сказал Чирков. — Кажется, свет проникает на улицу.
Он пластично, с женской аккуратностью переставил стул. Подоткнул штору под потертые ребра батареи парового отопления, давным-давно выкрашенные в синий цвет, который теперь уже был не синим, а просто грязным.
— Не надо переоценивать светомаскировку, — ворчливо сказал Каиров.
— Ночью с самолета хорошо виден каждый огонек.
— Ты когда-нибудь летал ночью на самолете, сынок?
— Нет, товарищ полковник, — виновато ответил Чирков, видимо непривычный к манере обращения, свойственной Каирову. Он не знал, куда деть руки, где стоять и как: вольно ли, смирно.
Кивнув капитану на кресло, Каиров стащил сапоги и, не раздеваясь — в галифе, в гимнастерке, — лег на постель, поставив вертикально подушку, чтобы лучше видеть Чиркова.
— Спасибо, товарищ полковник. — Чирков присел на краешек кресла.
— Вижу, ты устал за день, капитан, — сказал Каиров. — Обещаю не задерживать долго. Выкладывай свою версию дела шофера Дешина.
— Я не могу этого сделать, — смутился капитан. Тут же поправился: — Никакой особой моей версии
