Скоро деревья вспомнят свое начало, и все ветки будут похожи на тот голенький росток, который когда-то пробился из земли, что бы затем стать стволом с ветвями и кроной.
Но некоторые листочки задержатся. Кто до первого холодного ветряного дождя, кто до утреннего колючего заморозка, а некоторые и до снега. Даже когда станет по-настоящему холодно и ствол покроется ледяными сосульками, останутся редкие, но крепкие листья. Скукожившись от ветра, они будут упорно держаться за родившую их веточку…
В советской военной «учебке», на Винничине, в Вапнярке, старший роты прапорщик Опоростюк гонял нас, курсантов-срочников, по деревьям — срывать упрямые листья, чтобы везде был «порядок». Сказано: «зима», значит — «зима».
Священники тоже старшины своих рот-приходов. На исповеди они отыскивают в душах своих пасомых те листья греха, которые не желают отрываться.
Но батюшки не прапорщики, потому что обрывать увядшие, но яркие грехи, без разрешения они не имеют права.
Так что только по твоему согласию уборка возможна…
Крымское
Литургия в одном из храмов Крымского полуострова.
Я пристроился слева от алтарных врат, как раз за исповедальным аналойчиком. Больше нигде места не нашел. Молиться практически невозможно от постоянной миграции многочисленной отдыхающей публики, православной и неправославной, но даже ранним утром разморенной жарой.
Где-то до «Верую» продолжалась исповедь, а затем священник подошел ко мне — «пошептаться»… Хоть и был я в белых брюках и такой же курортно-светлой рубашке, все едино не смог скрыть своей поповской сущности.
Батюшка, как только мы определили общих знакомых и вообще единодушие сердец, помыслов и мировоззрений, пригласил в алтарь, как раз на евхаристический канон.
Когда началось причащение мирян, я, помолившись и вкусив антидора с запивкой, вышел из алтаря и перекрестившись в сторону Царских врат, направился к выходу. Однако выйти не позволила дородная пара, по всей видимости, супружеская.
Перегородив телесами выход, дама настойчиво вопросила:
— Сколько стоит вход?
— Какой «вход»? — не понял я.
— Как какой, за эту стенку с иконами?
— Нисколько, — стараясь говорить спокойно, без иронии и смеха, ответил я. — Но вас туда не пустят. Это запрещено.
— Милый, — обратилась дама к мужчине. — Я обязательно должна «туда» попасть. За любые деньги.
«Милый» пошел договариваться о цене, а я, увидев ошарашенное лицо моего нового знакомого батюшки, поспешил ретироваться.
На храмовой аллейке присел передохнуть и через некоторое время вновь заметил пару, которая так стремилась проникнуть за «стенку с иконами». Женщина, в ярости, упорно — пока их слышно было, — с повизгиванием, доказывала своему кавалеру (супругу?), что он, «гад этакий», денег пожалел…
К погребению кота
Однажды меня спросили: «Вам приходилось пастырски утешать людей, потерявших любимых животных? Не знаю, что маме сказать. Кот помер, и она горюет». Пришлось ответить: «Господь когда-то дал человеку всякую тварь животную для его же, человека, совершенства. Почивший кот сделал, наверное, и вас, и маму добрее, мягче, покладистей… Так что, благодарить Бога за кота надобно. Он этим котом нас более очеловечил. И коту спасибо!»
О шахте, шахтёрах и «Клавке»
Трудно передать горе. Какими бы талантливыми и чуткими не были операторы, режиссеры или корреспонденты — все равно получится натянуто, неестественно и «с учетом собственной фотогеничности», если репортаж «под камерой». По мне, в дни донбасских трауров, связанных с гибелью горняков, лучше все новостные сводки в интернете читать или по радио слушать. Те кадры, что нынче показывают по TV, прокомментировать можно лишь молитвой: просто смотреть, молчать и молиться. Тогда заплачется.
Хотя… Хотя все равно горе одних не может стать таким же горем всех. Так уж устроено.
А что касается виноватых…
Все дело в том, что те условия в которых нынче работают горняки (особенно на газовых шахтах), не поддаются расчетам и нормам. Они, нормы эти, на подобных глубинах не существуют, потому что человек там вообще не должен находиться. Изначально не должен! Под землей иная логика и иные законы. В дни столь частых нынче шахтных катастроф я все время вспоминаю ручную крысу уже покойного ныне горняка Анатолия Красного. Был такой бригадир ГРОЗ на одной из луганских шахт. Довелось мне, по молодости лет, с ним работать. Каждую смену он не пускал с промштрека звено в лаву, пока не спрашивал разрешения у «Клавки» (так он называл свою шахтную крысу — в честь тещи). Приведет с уклона по штреку бригаду к лаве, сядет с шахтерами перед метровой дырой с углем, спускающейся вниз, поморгает светильником в глубину и тихо свистнет несколько раз…
Минут через пять появлялась «Клава» — громадная, ободранная, противная крыса (там и посимпатичнее встречались) — и Анатолий отдавал ей кусочек колбасы из шахтерского «тормозка».
Если крыса не появлялась — звено в лаву не шло. Не шло… и всё. Несмотря на трехэтажный мат начальства, социалистические обязательства, встречные планы и повышенную добычу. Всех посылали по известному адресу с формулировкой-нарядом: «Сам лезь».
Ведь, если «Клавка» не приходила, значит, она ушла от опасности. Значит, будет обвал. «Сядет лава» — если говорить по-горняцки.
Так и случалось.
Всегда.
Загадка крысиного предчувствия не поддается человеческому пониманию, и никакие инженерные расчеты, решения и находки не могут преобразовать шахтера в чующую обвал или взрыв «Клавку».
Потому что шахтер — человек, а «Клавка» — крыса.
Упокой, Господи, души горняков в недрах земли погибших. Вечная им память.
Мелочи жизни
