поблизости, он решился окончательно выползти из убежища.
— Послушайте; — начала Наденька, — это у них в самом деле рога, как например, у коров, или что другое?
— Нет, не рога. Два верхние рожка — глаза; видите: черные точки на кончиках? Это зрачки.
— Да улитки должны быть очень близоруки: эта даже нас не видит.
— Да, глаза у них не столько для зрения, как для типа.
— Для типа?
— Да, как очень многое в природе, как, например, клыки у людей. Млекопитающие характеризуются вообще тем, что имеют зубы всех трех рядов: коренные, резцы и клыки; мы — млекопитающие, ну, и нам даны клыки. Употреблять же их в дело нам никогда не приходится, потому что клык — зуб хищный, служащий для удержания добычи, а когда же мы ловим добычу зубами?
— А, может быть, клыки даны нам для красоты? Представьте себе, что у нас отняли бы клыки — на их месте осталось бы пустое пространство?
Натуралист улыбнулся.
— Если даже вырвать зуб, то пустое место понемножку зарастает. Следовательно, красота не нарушается.
— И то правда. Так верхние рожки у улитки, говорите вы, клыки?
Ластов рассмеялся.
— Глаза.
— Ах, да. Ну, а нижние?
— Это щупальца, которыми она, как слепец палкою, рекогносцирует окрестность. Они у нее необычайно чувствительны; чуть, видите, дотронется случайно до платка, как, точно обжегшись, втягивает их опять в себя.
Наденька не отвечала: все внимание ее сосредоточилось на искусных эволюциях слизня. Необеспокоиваемый более своими зрителями, он почти всем корпусом выкарабкался из раковины, повернулся брюшком к земле, потянул себе домик на средину спинки и пополз по платку, верхними рожками поводя в воздухе, нижними ощупывая почву, на которую собирался ступить. Раковина, как паланкин на хребте слона, мерно колыхалась на нем вправо и влево.
— Если бы и мы могли носить свои дома на себе, — шутливо заметила Наденька, — всегда был бы случай укрыться от опасности…
Она и не подозревала, какую глубокую истину высказывала этими словами, как ей самой в эту минуту было необходимо убежище. Юный поэт глядел на нее такими восхищенными глазами… Да и как было не залюбоваться! От наклоненного положения тела кровь поднялась в голову девушке и разлила по всему лицу ее светлое сияние; ожиданием полураскрытые, свежие губки показывали блестящий ряд перламутров; темно-синие глаза светились из-под длинных игл ресниц детским любопытством, детскою невинностью; широкополая шляпка, небрежно насаженная на остриженные в кружок, пышные кудри, эффектно оттеняла верхнюю половину лица; один резвый локон, своевольно отделившийся от толпы товарищей, равномерно колыхался в воздухе, тихонько ударяясь всякий раз о цветущую рдеющую щеку…
Жар и трепет пробежали по жилам юноши, в глазах у него зарябило.
— Как вы хороши! — воскликнул он, жадною рукою обвивая стан девушки и с горячностью целуя ее.
Наденька отчаянно вскрикнула, отбросилась назад и в тот же миг была на ногах. Не успел он опомниться, как ее уже не было, и только легкий шелест ветвей говорил, в какую сторону она скрылась.
'Так-то творятся глупости! — рассуждал сам с собою поэт, мрачно насупив брови и не двигаясь с места. — Ну, к чему, к чему было это делать? Сидит она против тебя так спокойно, так доверчиво, и вдруг ты, ни с того, ни с сего, точно белены объевшись… Тьфу ты пропасть! Непростительно глупо!'
Рассуждая так, он, очевидно, не обдумал, что по его, натуралистической теории, всякое действие простительно, ибо не в воле человека, и если он, Ластов, повинуясь обстоятельствам, сделал глупость, то глупость простительную.
Стряхнув слизня с его раковиной с забытого Наденькою платка и спрятав последний в карман, герой наш, для ободрения себя, заломил набекрень шляпу и, беспечно насвистывая лихую студенческую песню, вышел из опушки. Но когда он стал подходить к обществу, расположившемуся на скате, под руиной, и глянул в несколько лиц, озиравших его подозрительными, чуть недружелюбными взглядами, свист невольно замер на губах его.
Дело в том, что когда Наденька выскочила из леса, то тут же бросилась к сестре, обвила ее руками и, прошептав что-то, залилась слезами.
Подбежала Моничка.
— Что с нею?
— Так, пустяки, — отвечала Лиза, — он поцеловал ее.
— Кто? Куницын?
— Какой Куницын! Ластов.
Гладя плачущую по головке, экс-студентка старалась утешить ее.
— Из чего же тут убиваться, глупенькая? Ну, поцеловал — большая беда! Что такое поцелуй? Прикосновение губ — не более.
Но аргумент сестры не успокоил гимназистку; слезы ее потекли даже будто обильнее.
Подошли другие, пошли расспросы. Ни Лиза, ни Моничка не выдали настоящей причины горя плачущей, но все и без того догадывались, что тут замешан как-нибудь молодой поэт, с которым, как заметили они, девушка вошла в чащу. Веселое настроение общества расстроилось. Брони тщетно расточал свои доморощенные остроты — разговор не клеился. Собрались домой.
По обе стороны героини дня шли Лиза и Моничка. Последняя, для вящего успокоения кузины, изливалась целым потоком обвинений на 'необтесанного университанта'.
— Если бы ему au moins[83] позволили, — заключила она, — а то сам, без спроса!
Непосредственно за девицами шел правовед. Из речей их подхватил он несколько крох и, тонким чутьем обуянного ревностью сердца, без дальнейших объяснений, смекнул в чем дело. Молниеносные взгляды, с которыми он оборачивался на шедшего сзади соперника, красноречиво свидетельствовали о вулкане, клокотавшем в груди его.
Арьергард шествия составляли наши натуралисты, речь которых вращалась около той же темы.
— Только-то? — говорил Змеин. — А я думал невесть что.
— Да разве этого мало? Девушка девушке рознь, милый мой. Вот хоть Мари, что убирает нашу комнату, — прехорошенькая, да и преблагонравная, а целуется так, что любо.
— Вот как! Ты испытал?
— Д-да… Но тут мне и перед собою стыдно, и за Наденьку обидно… Слезы ее так вот и жгут, так и душат меня.
— Это от созвучия: она льет слезы, а его они душат!
— Нет, не шутя, мне страшно досадно за нее. Может же человек при всем хладнокровии делать такие несообразности!
— Зато что за тема для элегии, — продолжал подтрунивать материалист. — Счастливый вы, ей-Богу, народ, сочинители: из всякой напасти извлекаете прибыль. Вот тебе и начало:
О, слезы женщины любимой!
или
О, слезы девы дорогой!
смотря по климату, какая потребуется рифма.
— Остри, брат, остри! Элегию-то я, вероятно, напишу, кстати, воспользуюсь даже одним из
