Я спрыгнул с ходка на обледеневший снежок.
Пеган всхрапнул, навострил уши, задрал кверху морду и тоскливо заржал, а когда в ответ на его клич отозвалась кобыла, он заржал снова.
Ходок, прозвенев колесами по мерзлой дороге, скрылся за поворотом.
ВЕДЬМА
После отъезда деда вечером к нам пришла старуха Фекла по кличке «Зуб на зуб, картошки надо?»
Прозвище Фекле дали мальчишки. Старуха ходила по домам и собирала милостыню. Ребята бегали за ней и горланили:
Зуб на зуб, картошки надо?!
Кличка пристала к ней, как репейник, и взрослые перестали называть старуху по имени. Часто пьяная Фекла валялась под забором. Мальчишки расписывали ее лицо сажей, прятали ее калоши, связывали ноги.
У Феклы — ведьмины глаза и толстенные губы. Но, несмотря ни на что, старуха пользовалась уважением в поселке. Она знала тайны многих трав и излечивала кое–какие болезни. Позовут ее к больному. Принесет она сухую травку, сделает отвар, даст выпить больному, глядишь, и полегчало ему.
Рассказывали, будто Фекла может присушивать парней к девкам или, наоборот, разводить их. Может сглазить малое дитя. Рассказывали шепотом, что есть у этой ведьмы и ядовитые травы. Никогда она у нас не бывала, и вдруг — приплелась. Я удивился этому. Мать турнула меня из кухни и зачем–то закрылась с ней.
Я, конечно, не выдержал и стал подслушивать, о чем они говорят.
Но ничего толком разобрать я не сумел — хоть дверь была неплотно прикрыта, они шептались еле слышно.
Я понял только одно — мать объясняла Фекле, почему Феня должна уехать.
Ты ей растолкуй, — повторила мать несколько раз, — она тайно должна уехать, иначе ей худо придется. Ведь весь поселок узнает, что Феня в тягости от старика… Она позору не оберется, ей легче в петлю будет залезть, чем эту срамоту вынести…
Вышла из кухни старуха, бормоча себе под нос. Я разобрал только одну фразу:
Дай бог вам не суетной жизни, а мне силушки доползти до могилушки…
Согнутая крючком, с грязной котомкой на спине, опираясь на отшлифованную руками березовую палку, она потащилась к магазину…
Почти сразу в комнату к матери зашел отец, я едва успел отскочить.
Ну, как, поговорила? — громко спросил отец. — Предупредила, чтобы Феня уехала, никому не сказавшись? И чтобы адрес свой не сообщала?
Все сказала. Денег Фекле дала, еще пообещала, если Фекла сделает, как условились.
Ну, тогда наше дело в шляпе. Феня, конечно, уедет. Я еще с ней поговорю. А то что получается? Дети у них пойдут — отцовы деньги к ним перейдут. А что братья и сестры скажут, если узнают, что бывший пресвитер с неверующей согрешил? А мне–то каково будет, коли заговорят, что у пресвитера отец блудом занимается?..
Дня через три зашла к нам Феня. Я обрадовался ей. Мать с отцом встретили ее приветливо, усадили обедать, напоили чаем. Прямо как с родной обращались с ней. «Это они из–за деда, — подумал я, — чтобы он не женился на ней».
Феня уходила задумчивая, грустная — видно, отец с ней тоже говорил об отъезде.
А через три дня я услышал, как судачили женщины :
Ты подумай, что стряслось–то с Фенюшкой? В одночасье собрала свои вещицы и подалась куда–то. Никому словом не обмолвилась, в какое место уезжает. А ехать–то не хотелось ей, сердечной, все слезами обливалась…
На все воля господня, — вздохнула собеседница…
Дед приехал веселым, помолодевшим. Он привез
спрятанную в ящик фисгармонию. Я крутился возле него, ожидая обещанный подарок.
Хватит дома торчать, Никифор! Артель организовать разрешили. Из города пришлют человека, он и займется этим. Мы с ним раздуем здесь кадило вовсю. Если хочешь, и ты припрягайся к нам, — громко сказал дед.Отец и мать молчали, смотрели на него испуганно.
Дед, наконец, заметил это необычное выражение их лиц. На миг тоже замолчал, пронзительно глядя на них.
Вы это чего?.. — спросил он подозрительно.
Черную весть мы должны тебе сообщить, тятя, — печально проговорил отец.
Господи! Уехала ведь наша голубка Фенюшка, — запричитала мать, и лицо ее облилось слезами.
Как это… уехала? — хрипло и глухо, словно из–под земли, спросил дед.
Я со страхом смотрел на него.
Вот так и уехала, даже не сказала куда, — с трудом выговорил отец.
Видно, известие какое–то получила, — взвыла мать, — вот и уехала…
Как это… Что же случилось? — растеряннр спросил дед и тяжело опустился на табуретку. Должно быть, ноги его подкосились.
В поселке говорят, что она будто к своему первому мужу решила вернуться, — сокрушенно вздохнул отец.
Какому мужу? Что выдумываешь. Никакого мужа у нее не было!
Я что слышал, то и передаю…
Дед хватал ртом воздух. Отец метнулся к кадушке, зачерпнул ковшиком воду, сунул его деду. Дед ударил по ковшику. Вода хлестнула мне в лицо, а ковшик, гремя, запрыгал по полу.
Приходила она сюда?! — заорал дед.
Нет, тятя, нет… Как ты уехал, мы ее и не виде–ди, — торопливо ответил отец.
Да и зачем бы она пришла к нам, если ты уехал, — поддержала его мать. — Она нас, верующих–то, не особенно жаловала.
«Как же так? Ведь приходила тетя Феня, — подумал я, — зачем они врут? Или забыли?»
Но дед был так страшен, что я промолчал. Молодцеватости его как не бывало.
Тяжело поднялся он и, мгновенно постаревший, медленно вышел из дома. Дед хлопнул калиткой и куда–то пошел по пустынной улице.
Весь день мне было нехорошо, смутно, тревожно. В предчувствии каких–то страшных событий я вздрагивал от малейшего стука. Это чувство тревоги не покидало меня и в школе. Я плохо слышал то, о чем говорила учительница, почти не видел, что писали на доске. А когда учительница задала мне простой вопрос по русскому языку, я запутался и не смог ответить.
Что с тобой? — спросила учительница. — Витаешь где–то в облаках.
Прибежав домой, я заглянул к деду в мастерскую. Он редко пускал меня сюда. А я любил эту мастеркую. Там на полках лежали всякие молотки и молоточки, рубанки и пилки, щипцы и долотца. На других полках грудились разной формы сучки, куски деревьев, обрубки корней. На полу валялись доски с вырезанными узорами, фигурные столбики, деревянные кружева оконных наличников. Дед был большой мастер по дереву. К своему художеству постепенно приобщал он и меня. В мастерской вкусно пахло политурой, лаком, смолистым деревом…
Дед сидел, облокотившись на верстак и охватив косматую голову своими ручищами. Перед ним стояли целых две бутылки водки и деревянная миска, полная соленых груздей.
Я остановился у порога. Дед тяжело повернул голову на скрип двери. Глаза его были, как у слепого, — смотрели и ничего не видели. Потом они все–таки узрели меня.
А–а… внучек… Вот как, брат… А ты… ты — брысь отседа… Завтра, завтра приходи…
И дед отвернулся от меня. Он был пьян, неимоверно пьян…
Весь вечер отец и мать таились на кухне, двигались бесшумно, иногда о чем–то шептались и легли спать рано. Лег и я. Мне хотелось, чтобы скорее прошла ночь, — не терпелось получить от деда подарок…
Как только проснулся, торопливо ополоснул лицо холодной водой и — к деду в мастерскую.
Он был угрюмый и трезвый. На нем — ватные брюки, ватная телогрейка, подпоясанная широким ремнем, на котором бренчали различные кольца, зажимы и висел большой нож в деревянных ножнах. На
