тайги.
Испуганно ржал в конюшне Пеган, мычала Зорька и блеяли овцы в хлеву. Далеко где–то гавкали собаки.
А наутро мы увидели во дворе волчьи следы. Особенно много их было у хлева.
В этот морозный день, рядом с солнцем появились огненные столбы. А на одной из наших елей, в гнезде, вывелись у клестов птенцы. И мороз им нипочем!.. Наконец, вот и Новый год — к весне поворот!
Паша, вставай! Чего лежишь–то?! Время девять, а ты потягиваешься! — проговорила мать, входя в мою комнату. — Другие парнишки в сельпо дрова пилить подрядились, а ты дрыхнешь. Иди. Зорьке сена дай, Пегану — овса, курам — зерно. А потом елку будем украшать.
Так начались для меня новогодние каникулы.
В кухне Евмен и Ага пили чай с пирожками. От горячих пирожков такой запах, что я поторопился на улицу — слюнки потекли.
Полдня я носился по двору то с ушатом, то с охапками сена. Помогал матери натирать хвощом полы и скоблить стол, выхлопывал половики, бегал в лавку за мылом, солью, дешевыми конфетами, которые привезли к празднику. Мальчики носились по улице, барахтались в сугробах, катались на лыжах, на коньках. Я с завистью посматривал на них…
Отец запряг Пегана в розвальни, поставил на них две бочки, и мы поехали за музгой на крахмальный завод. Выехав на маленькую сельскую площадь, увидели у поссовета елку. Ее украшали самодельные игрушки из дерева, из картона, из цветной бумаги. Их делали школьники. Вокруг елки снеговые звери: слон, заяц, медведь. Их ловко вылепил и облил водой учитель истории. Так же он соорудил и большую голову великана. Внутри головы оказалась ледяная горка. Ребята с криком бросались в дыру на затылке и с хохотом вылетали из открытого рта великана.
Отец остановил Пегана, видно, тоже захотелось взглянуть.
Такой богатой елки никогда в поселке не было.
Ишь, чего натворили, — недовольно проговорил отец.
Возле мостков с катушками стояли сказочные терема–домики. Из труб поднимался дым. Возле каждого разукрашенного домика торговали сладостями, толпились люди.
Пап, я прокачусь хоть разок? — умоляюще закричал я.
Некогда, — буркнул отец. — Не наша это елка. Ты будешь веселиться на нашей, божьей елке.И он стеганул Пегана. Я потихоньку заплакал, уж очень мне хотелось поноситься с ребятами…
В углу молельного зала отец укрепил на крестовине не очень большую, но пышную елку. И сразу хорошо запахло свежестью зимней тайги. Я повеселел. В зале скоро собрались ребятишки из семей верующих. Нас усадили за стол, дали нам ножницы, красную, желтую, синюю, серебряную бумагу, клейстер, сваренный из муки. Под наблюдением матери и Ивановны мы принялись клеить весело–пестрые цепи, мастерить сказочные домики и теремки, вырезать снежинки и разных зверушек. Ивановна и мать были непривычно приветливые, ласковые. Пришел регент, тоже добрый, праздничный, и стал разучивать с нами всякие религиозные песенки — круглый, краснощекий, пучеглазый, он восклицал:
Дети, дети! Пойте все это светло, благолепно. Вот так пойте! — и он, зажмурившись, сладким и мя– гоньким тенорком пел:
Иисус в венце терновом
За тебя страдал,
Чтоб тебе в пути суровом
Вечный свет сиял.
Нам, ребятишкам, все это нравилось. Не думали мы ни о каком боге, а просто веселились, как все дети.
Только теперь, когда я пишу эти воспоминания, я узнал, что каждый член общины обязан заниматься детьми. Даже стих на этот счет у них сложен:
Детское сердце — нива безбрежная,
Сеять там нужно ранней весной.
И они в этот день старались вовсю, «засевали» наши души. А нам интересно и весело было украшать елку, петь, бегать по залу…
Вечером шло моление, посвященное дню Нового года. И мы пели высокими звонкими голосами разученные песенки, умиленные старухи всхлипывали в платки, шептали: «Господи! Не оставь детей наших, просвети их. Без них захиреет община наша».
Праздник дня Нового года закончился для нас, мальчишек и девчонок, подарками, молитвами и угощением…
Ложась спать, я вспомнил елку у поссовета, мысленно увидел кубарем катящихся ребятишек. Они с хохотом и криками вылетали из разинутого рта большущей ледяной головы…
Нет, все–таки там было веселее. Там была воля, буйная радость, густой снегопад, свежесть площади… И — никаких молитв…
В нашем доме все уже спали, стояла могильная тишина. А я вдруг почувствовал себя таким одиноким, что у меня пропал сон. И тут я услышал негромкий стук в ставень. Неужели Ванюшка приехал?! Я выскочил в сени.
Кто?
Еще не дрыхнешь?
Я распахнул дверь, схватил брата за плечи, осыпанные снегом, и чуть не заорал от радости.
Мы шмыгнули в мою комнату, закрылись на крючок и зажгли лампу.
Ванюшка привез с собой какой–то мешочек. Раздевшись, он стал доставать из него гостинцы. Тут были и лимонад, и пряники, и бутерброды.
Это я в буфете раздобыл. Утром у нас в школе была елка, — объяснил Ванюшка.
Мы сели с ним за стол и начали пировать. Я никогда не ел колбасы, и меня восхитил ее вкус: чесноком припахивала, дымом! А лимонад чего стоил. Век бы его пил!
Давай, наворачивай! — смеялся Ванюшка. — Отгадай, что я тебе еще привез?
Книги! — восторженно прошептал я.
Ванюшка вытащил из мешка «Робинзона Крузо»
и «Остров сокровищ».
Все, что удалось достать в магазине. Только ты их спрячь, а то отец спалит чего доброго.
Вот это здорово, — все шептал я, листая книги. Как я любил в эти минуты Ванюшку!
Я рассказал брату о своей скучной жизни, о том, что случилось с тетей Феней, и о том, как дед бил отца и мать.
Запугать Феню они вполне могли, — твердо заявил Ванюшка. — Из–за денег. У деда припрятано деньжонок дай бог. Он же двадцать лет обирает верующих. Да не только наших, но и по другим селам ездит. Только ты молчи. Понял? А то они изведут тебя. Ты знай свое дело — учись, а потом навостришь лыжи в город. И крест поставишь на этом чертовом доме… Ну, я лягу, устал, а ты почитай «Робинзона».
Я бережно, с наслаждением раскрыл толстую книгу, на обложке которой был нарисован корабль с надутыми парусами…
Проснулся я позднее обыкновенного. Ванюшки уже не было, наверное, удрал к Сашке Тарасову. Ему хорошо, у него друг есть, а вот у меня… Не дружат со мной пацаны, один я. И потом — нелюдимый я какой– то. Наверное, из–за того, что боюсь насмешек…
Сотри пыль в кабинете отца, — приказала мать.
Едва я вошел в кабинет с сырой тряпкой, как появились приехавший отец и Евмен. Увидев, что я протираю подоконник, отец ничего не сказал мне. И я тоже промолчал, не поздоровался, будто мы с ним виделись уже сегодня. Какой–то сердитый и хмурый заявился он из Москвы.
Отец сел за стол, Евмен опустился в кресло.
Ладно, продолжим наш разговор. Сколько без меня пожертвований собрал? — спросил отец.
Пустая касса, брат Никифор. Пустая, — Евмен тяжело вздохнул. — Собранное едва на зарплату нам хватит, да разве еще по мелочам кое–чего для дома можно купить, вот и все.
Сторожа я увольняю. Зачем он? Я сам сторож— в доме живу. Только напрасная трата денег. Сестру Ивановну сегодня тоже рассчитаю. Пусть в лесхозе живицу собирает.
