– Я тут тоже кое-чего накопал, пока тебя на было. Ерунда, в общем, но информация может оказаться полезной, особенно в свете последних пожеланий Харвуда. – Он заулыбался, словно сиамский кот.
Маккол тоже ухмыльнулся и спросил:
– Ну и чем ты тут занимался? Выглядишь очень довольным собой.
Мартин улыбнулся еще шире, при этом стал похож не просто на кота, а на кота, объевшегося сметаны, и начал рассказывать:
– Ты сам мне подал идею. Я имею в виду, о наложении эмбарго на груз из Буэнос-Айреса. После твоего ухода я позвонил Гримли и предложил ему перестать на некоторое время играть с железнодорожными поездами (Гримли был британским менеджером, среди множества обязанностей которого было и управление движением поездов) и подменить меня на несколько часов. Потом я начал действовать. Немцы отправили своего человека на берег для таможенной очистки груза, но таможенники не появляются до девяти, и было нетрудно задержать инспекцию, а затем и очистку. Если же присутствует добрая воля… – Он хитро подмигнул и продолжил: – Короче, я удовлетворился тем, что они не получат свой листовой металл до ленча. Оставив фрица гулять по набережной и смотреть на часы, я поехал в город. Ты знаком с главным таможенным инспектором? – неожиданно спросил он.
– Это такой большой увалень с роскошными усами?
– Да, это он. Большой любитель женщин – понимаешь, горячая испанская кровь, и все такое. Каждый день в двенадцать его можно найти в кафе «Ринкон». Ну, я туда и пришел, причем с дамой, назовем ее мадам Х. Это одна из наших добровольных помощниц. Она переводчица, работает на радиокомпанию. Леди не слишком хорошо говорит по-английски, но всех уверяет, что чистокровная англичанка с обоих боков. Кстати, бока у нее что надо, это я могу авторитетно заявить. У нее такие формы, что просто притягивают взгляд, тем более взгляд латиноамериканцев. Понятно, что мы пришли не вместе – когда я появился, она уже сидела в кафе с тремя или четырьмя новенькими немецкими фотоаппаратами и кого-то ждала.
– Тебя? – восхищенно полюбопытствовал Маккол.
– Ну конечно. Зайдя в кафе, я увидел, что сеньор Пышные Усы уже бросает страстные взгляды в ее сторону. Все шло хорошо. Я подошел, учтиво поклонился и сел за столик. Должен признаться, она держалась великолепно. Ей было сказано сыграть роковую красотку. И эта женщина, кстати образцовая жена и мать, изобразила такую диву, что даже у меня… поднялась температура. Я заметил вожделенные взгляды нашей жертвы, кивнул ему, он подошел, а остальное уже дело техники. Я попросил разрешения встретиться с ней в другой раз, оставил их вдвоем, и через полчаса дама уже была за решеткой, а таможня наложила эмбарго на все грузы, следующие на или с «Графа Шпее». Запрет остается в силе.
Маккол почесал затылок и смущенно проговорил:
– Извини за настырность, но почему твоя красотка в тюрьме?
– За покупку контрабандных немецких фотоаппаратов у моряков «Графа Шпее» и попытку продать их сеньору Усы по двести песо за штуку, – холодно объяснил Рэй Мартин. – Ему пришлось выбирать между любовью и долгом, но, могу с радостью сообщить, долг победил. Конечно, Лангманн пойдет к Гуани и заявит протест, в конце концов, эмбарго будет снято и мадам Х освобождена, только не им, а мною, но все это потребует времени. А мы пока успеем придумать что-нибудь новое. А ты пока подсуетись и навести французского консула. Пароход с мясом должен уйти в 18:00.
Пока шли эти партизанские стычки, на «Графе Шпее» готовились к погребальной церемонии. Все тяжелораненые, а их было около пятидесяти человек, уже были перевезены на берег и лечились в больницах Монтевидео. К делу подключилась вся немецкая колония – до единого человека, – и за молодыми матросами ухаживали лучше, чем за собственными детьми. После ухода «Графа Шпее» все они, конечно, были интернированы, но это было великодушное интернирование. Молодость немецких моряков вызвала удивление и жалость в Уругвае. Хотя в войнах сражаются молодые, не они являются зачинщиками, и когда военные действия завершились, многие из этих мальчиков остались в Уругвае, обретя там новую родину. Тем вечером тридцать шесть их мертвых товарищей должны были быть похоронены на британском кладбище, где для этой цели выделили на время войны специальную площадь. Длинные ряды гробов, покрытых нацистским флагом, были доставлены лихтерами на берег в сопровождении почетного караула. Собралось много людей, и огромные черные катафалки, в испанском стиле украшенные коронами и крестами и блестели на солнце, словно эбонит, казались мрачными островами в море людских лиц. Волнение и симпатия толпы усилились, когда буксиры начали привозить с линкора сотни молодых матросов, прибывших, чтобы проводить своих товарищей в последний путь. Они выглядели очень юными и трогательными – в белых шапочках, белых рубашках с черными повязками, синих брюках и черных ботинках. Затем на берег сошли капитан Лангсдорф и офицеры корабля. Все они были в парадной форме и с кортиками на поясе. Немцы получили разрешение проследовать до кладбища процессией, которая и была организована прямо на причале. У каждого засыпанного цветами гроба маршировало по шесть матросов, а между ними – по одному старшине. Сотни уругвайцев, имевших немецкие корни или просто симпатизирующих этой стране, присоединились к процессии или собрались на кладбище. А тысячи людей, мужчин и женщин, не имевших ни пробританских, ни пронемецких симпатий, но искренне сочувствовавших людскому горю, уважавших отвагу и молодость любой национальности, выстроились вдоль улиц, по которым проходила процессия. Конечно, были и обычные любопытные, такие есть всегда.
Даже в подготовке к похоронам не обошлось без пропагандистских расчетов. Было сделано все, чтобы вызвать сочувствие населения. Повсюду виднелись пронырливые фото– и кинорепортеры. Но под руководством Лангсдорфа церемония с первого до последнего момента велась с достоинством и хорошим вкусом. Только позже, когда нацистская пропаганда наложила руки на фотографии и репортажи, появилась клевета, грязь, ложь. В тот день в Монтевидео не было лжи, не было ненависти. Немецкие моряки думали только о своих погибших товарищах. Зрители были очень тронуты, заметив, что в процессии идет большая группа британских офицеров торгового флота, которые были пленными на «Графе Шпее». Капитан Дав, капитан Стабс и многие другие пришли потому, что таково было их желание. Они сами были моряками и хотели отдать дань уважения юным морякам, с которыми долгое время находились на одном корабле и которые погибли, выполняя долг перед своей страной. Решение прийти на похороны нигде не обсуждалось. Бывшие пленные ни с кем и ни о чем не договаривались. Никто ничего не организовывал. Просто один моряк спросил у другого: «Ты пойдешь?.. Я тоже… Возможно…» И вот все они стояли на британском кладбище, маленькая группа мужчин, уважавшая погибших. Те, кому удалось после всех превратностей судьбы сохранить парадную форму, были в ней. Остальные, среди них капитан Дав, надели обычные костюмы. Доктор Геббельс, уже поведавший миру историю об использовании англичанами в сражении на реке Ла- Плата отравляющих веществ – снарядов с ипритом, после похорон распространил слух о том, что британские моряки плевали на могилы павших немецких матросов. Но в тот день, когда британские офицеры стояли рядом с Лангсдорфом у открытых могил, никому не было дела до бредовых измышлений свихнувшегося параноика. Людьми владела только грусть и чувство общности друг с другом, объединяющее все народы на земле.
Внешний облик и личность Лангсдорфа, как обычно, произвели сильное впечатление. Вместе с офицерами он шел в конце процессии, предоставив почетное место погибшим морякам. После церемонии он сел в машину немецкого посла и уехал в посольство, где в течение нескольких часов шло совещание.
Как и предсказывал Рэй Мартин, Лангманн устроил бурную сцену в кабинете невозмутимого доктора Гуани, упрекнув уругвайского министра в пробританском и антигерманском настрое его подчиненных, из-за которого затягивается ремонт. Он потребовал немедленно снять эмбарго на оборудование и материалы, которые были доставлены как раз для того, чтобы уложиться в лимит времени, им же, доктором Гуани, и установленный. Маленький министр, желающий как можно скорее избавиться от «Графа Шпее», пообещал лично поговорить с начальником таможни. К вечеру листовой металл был освобожден, но не успел доктор Гуани облегченно вздохнуть, решив эту проблему, ему доложили, что срочной аудиенции требует французский посланник. Тот сообщил, что, поскольку французский рефрижератор «Котэ Дазур» вышел в море из Рио-де-Жанейро сегодня в 18:00, французское правительство обращается с просьбой к уругвайскому министру иностранных дел задержать выход в море «Графа Шпее», если потребуется, силой, до истечения двадцати четырех часов после ухода торгового судна. Это, как его превосходительству, безусловно, известно, соответствует положениям Гаагской конвенции и т. д. и т. п.
Утомленный и встревоженный Гуани ответил, что, насколько ему известно, у немцев нет намерения отплыть в течение ближайших двадцати четырех часов, но, если бы таковые и были, он не обладает
