„Какие еще там свечи! — воскликнула бы она. — Кому это там нужны свечи, если даром пропадает столько прекрасного дневного света, который я дарю всем совершенно бесплатно. Интересно, чего этим паршивцам захочется потом?“» Такова была ситуация даже во времена Бодо.
Вот так обычно проходили дни Бодо и Эрментруды. Вы все это очень хорошо описали, скажете вы. Но мы и раньше знали о том, что крестьяне жили в поместьях, платили оброк и выполняли различные повинности. Но что они чувствовали и о чем думали, как развлекались, когда им не надо было работать? Оброк и барщина — все это внешнее, и поместная книга описывает ежедневную рутину. Но можно ли представить себе жизнь, скажем, университета, изучив список читаемых его профессорами лекций? Точно так же невозможно представить себе жизнь Бодо по учетным книгам его господ. Какой смысл обедать на кухне, если у вас нет желания общаться со слугами? Чтобы понять, о чем думал и что чувствовал Бодо и как он развлекался, надо отложить в сторону книгу аббата Ирминона и заглянуть в самые темные уголки этой кухни. Из книг Чосера, Лен-гленда и дворцовых журналов мы можем многое узнать о чувствах крестьян, живших шестью веками позже, но о IX веке материалов у нас почти нет, и нам придется вспомнить секреты невидимых чернил.
Бодо, вне всякого сомнения, испытывал самые разные чувства, и притом очень сильные. Когда ему морозным зимним утром приходилось идти на барское поле, в то время как его собственное было еще не вспахано, он, дрожа от холода и стряхивая с бороды иней, от всей души желал аббатству и его пашне провалиться на дно морское (которого он, кстати, никогда не видел и не мог себе представить). А может, он мечтал стать монастырским охотником, ищущим в лесу дичь, или монахом, поющим красивым голосом в монастырской церкви, или купцом, везущим тюки с плащами и поясами по большой парижской дороге — словом, кем угодно, лишь бы не крестьянином, пашущим чужую землю? Один англосаксонский писатель создал вот такой воображаемый диалог с пахарем: «Скажи мне, пахарь, как ты работаешь?» — «О, сэр, я тружусь не покладая рук. Я выхожу из дома на рассвете, веду вола в поле и впрягаю его в плуг. Даже если бы зима и не была такой холодной, я бы не сидел дома, опасаясь гнева своего господина, ибо каждый день, надев на шею вола ярмо, пристегнув лемех и сошник к плугу, я должен вспахать целый акр земли и даже больше!» — «А есть ли у тебя помощник?» — «У меня есть мальчик, который погоняет вола и который совсем окоченел от холода и громко плачет. (Бедный маленький Видо!)» — «И что же, это очень тяжелая работа?» — «Да, очень тяжелая».
И все-таки, как бы ни было тяжело, Бодо напевает веселую песенку, чтобы приободрить Видо и взбодриться самому. Рассказывают, что однажды один клерк пел в присутствии императора «Аллилуйя» и Карл, повернувшись к одному из епископов, заметил: «Мой клерк очень хорошо поет», — на что епископ грубо ответил: «Любой дурак в деревне поет для своего вола не хуже, когда пашет землю».
Нет также сомнений в том, что Бодо нравились названия, которые Карл Великий придумал для месяцев года на языке франков. Январь он назвал «зимним месяцем», февраль — «грязным месяцем», март — «весенним месяцем», апрель — «пасхальным месяцем», май — «веселым месяцем», июнь — «месяцем пахоты», июль — «месяцем сенокоса», август — «месяцем урожая», сентябрь — «ветреным месяцем», октябрь — «месяцем вина», ноябрь — «осенним месяцем» и декабрь — «святым месяцем».
Сознание Бодо смущало множество предрассудков. Франки к тому времени уже давно были христианами, но верили в старые заклинания и приметы. На землях святых монахов Сен-Жермена можно было увидеть крестьян, произносивших заклинания, которые возникли много веков назад. Это были песни, которые франкские пахари распевали над своей землей задолго до того, как они переселились на юг, на территорию Римской империи, или заговоры, которые произносили бортники, жившие на берегах Балтийского моря, во время роения пчел. Христианство придало этим заклинаниям поэтическую форму, но не лишило их первоначального смысла, а поскольку обработка земли — самое древнее и самое неизменное их всех человеческих занятий, старые верования и суеверия оказались очень живучими, и древние языческие боги, давно покинувшие дома и дороги, еще долго бродили вдоль борозд, проложенных плугом. И в поместьях аббата Ирминона крестьяне шептали заговоры над больной скотиной (и над своими больными детьми) и произносили заклинания на полях, чтобы их плодородие возросло. Если бы вы пошли за Бодо, когда он прокладывал свою первую в новом году борозду, то, наверное, увидели бы, как он вытаскивает из кармана своей куртки небольшой каравай, испеченный Эрментрудой из различных продуктов, наклоняется к земле, кладет его в борозду и при этом напевает:
Только после этого он начинал пахать поле.
Церковь поступала мудро — она не запрещала старинные ритуалы. Она научила Бодо молиться Всевышнему Богу, а не Небу-Отцу, и Богородице, а не Земле-Матери, но, несмотря на эти изменения, старые заклинания, которые он узнал от своих родителей, продолжали ему служить. Церковь научила Бодо, например, обращаться к Христу и Богородице, когда он заговаривал пчел. Услышав, что пчелы роятся, Эрментруда становилась рядом со своим домом и произносила такое заклинание:
А если Бодо, возвращаясь домой, замечал, что одна из пчел запуталась в шиповнике, то тут же останавливался и загадывал желание — как делают сейчас некоторые люди, проходя под лестницей. Церковь также научила заканчивать заговор от боли словами: «Пусть будет так, о Боже!» Многие поколения предков Бодо верили, что если у тебя закололо в боку или заболело в каком-нибудь другом месте, то это означает, что твои внутренности пожирает червь, поселившийся в костном мозгу, и единственный способ избавиться от него — это приложить нож, или наконечник стрелы, или какой-нибудь другой металлический предмет к больному месту и с помощью заклинания выманить на него этого червя. Предки Бодо, а за ними и
