просто потому что
«Может быть, ? подумал он. ? Может быть, если бы я выбросился из гондолы по пути из Фузины в Венецию, когда Клара была все еще жива ? а затем утопился, хоть и с таким опозданием ? моя чудовищная сестра погибла бы тоже, и Кларе не пришлось умирать. Хотя вряд ли, к тому времени она уже была укушена».
Он снова взглянул на ободранную левую руку.
Когда прошлой ночью он крадучись спустился в гостиную, где хозяин сказал им поставить гроб, тот был закрыт. Но Шелли приподнял крышку и взял маленькое холодное запястье Клары в свою руку. Пульс отсутствовал, но он ощущал дремлющую в ней жизненную силу и знал какое «восстание из мертвых» ей уготовано, если он не примет известной с давних пор меры предосторожности.
И это не заняло у него много времени, несмотря на охватившую его дрожь и слезы, застилающие глаза.
Кода он закончил, он закрыл гроб снова, и, несмотря на все свое неверие, помолился, любой благой силе, которая могла его слышать, чтобы никто его не открывал ? или, по крайней мере, никто, кто не знает об истинах, лежащих за суевериями.
Он выбросил одолженный у Байрона молоток в канал; деревянный кол, который разодрал его руки, а затем еще более ужасно разворотил маленькое тело Клары, остался торчать забитым ей в грудь.
ИНТЕРЛЮДИЯ 2: Февраль 1821
… Чахотка эта ? болезнь чрезвычайно неравнодушная к
людям пишущим такие прекрасные стихи, какие выходят
у вас… Не думаю, что молодые и симпатичные поэты
достаточно преданны, чтобы удовлетворить ее вкусам;
их узы с Музами недостаточно крепки для подобного результата…
—Перси Биши Шелли,
к Джону Китсу, 27 Июля 1820
Я опасаюсь все больше, что есть что-то,
что влияет на его разум ? по крайней мере,
так это мне представляется ? он также чувствует,
что живет сейчас за счет кого-то другого
или что-то в этом роде.
—Доктор Джеймс Кларк, лечащий врач Китса в Риме
Напиши Джорджу, как только получишь это письмо,
и расскажи ему, как обстоят мои дела, думаю тебе все понятно;
и еще напиши пару строк моей сестре ? которая разгуливает
по моему воображению словно призрак ? совсем как когда-то Том.
Не знаю, что еще сказать на прощанье.
Я так и не научился откланиваться.
— Джон Китс,
к Чарльзу Брауну, 30 Ноября 1820[251]
Здесь лежит тот, чье имя ? надпись на воде.
— Джон Китс,
эпитафия самому себе
Даже в этот зябкий день на площади Испании[252] было множество художников, главным образом Английских туристов. Они установили мольберты у подножия широких мраморных ступеней, террасой сбегающих по холму Пинчо[253] от близнецов-колоколен церкви Тринита дей Монти[254]. Майкл Кроуфорд шагал через пьяцца, направляясь к крытому черепицей дому номер 26, где он снимал жилье. Его ботинки разбрасывали кучи маленьких желтых скорлупок, что покрывали мостовую везде, где собирались низшие слои Римского общества, и он с кислой улыбкой поглядывал на бездельников уплетающих тарелки тушеных бобов, которые и были избавлены от этой шелухи.
Собственно говоря, попрошайками они не были ? они стояли здесь в надежде, что их попросят позировать для картин. Для того, чтобы выпросить такую работу, они любили принимать, словно бы случайно, позы, которые по их разумению были для этого наиболее подходящими: вот, опирающийся о лестничный карниз бородатый юноша с ввалившимися щеками, возведший очи к небу и что-то бормочущий про себя, очевидно, он надеется, что его попросят изображать какого-нибудь страдающего святого или, быть может, даже самого Иисуса Христа; а выше, возле фонтана Бернини [255], женщина в голубом платке прижимает к груди младенца и выводит свободной рукой блаженно благородные жесты. Погода, очевидно, была слишком холодной, чтобы сюда заявился погреться на солнышке кто-нибудь из представителей
На мгновение Кроуфорда охватило необъяснимое искушение бросить сумку и затесаться в ряды «святых», просто чтобы узнать, когда художник, наконец, попросит его позировать, какого героя он, по его мнению, представляет. Гиппократа? Отравителя Медичи?
Поборов минутный порыв, он ускорил шаг, так как даже в Риме зима может быть беспощадной к жертвам чахотки, а мужчина, которого ему предстояло осмотреть, был предположительно на последней стадии этой болезни; а его сиделка, для которой Кроуфорду дали какое-то лекарство, лежавшее теперь в пузырьке в кармане пальто, по всей видимости, страдала от нервного расстройства, которое делало ее опасной как для самой себя, так и для ее пациента.
Хотя поступь Кроуфорда была все еще легка, и ему едва стукнуло сорок лет, волосы его были почти полностью седыми. К этому времени он уже два года снова работал как доктор, главным образом по найму на человека по имени Вернер фон Аргау, и гонорары свои он отрабатывал сполна. В течение последних двадцати шести месяцев ему пришлось объехать всю Европу. И сейчас он был рад снова вернуться в Рим.
Он встретил фон Аргау в Венеции зимой 1818-го. Кроуфорд, почти нищий в те дни, допоздна засиделся, напиваясь при свете лампы в маленьком кафе, прилепившемся к каналу, когда раздавшийся поблизости пронзительный вскрик и лязганье скрещенных шпаг заставили его вскочить на ноги. И, когда он отбросил выпивку и стремительно преодолел дюжину ярдов по берегу канала, он наткнулся на юношу, растянувшегося на древней мостовой возле выроненного меча, в промокшей от крови рубашке.
Сквозь затихающую барабанную дробь улепетывающих шагов Кроуфорд услышал скрежещущее дыхание юноши, так что он опустился на колени, и, используя меч, соорудил повязку из шелкового жакета жертвы и плотно завязал ее вокруг раны на животе. Затем Кроуфорд бросился обратно в кафе и нашел помощников, чтобы дотащить туда полубессознательное тело, и, когда они аккуратно положили юношу на полу возле одного из столов, он сшил края раны с помощью шпильки и кухонной бечевы.
Юноша пришел в сознание, когда Кроуфорд и несколько добровольцев доставляли его на лодке в ближайшую больницу, и, когда узнал, кто наложил ему шов, слабой рукой извлек из кармана кошелек и
