Неизвестный Есенин

пайке.

Очарованный Айседорой Бенедиктов подарил ей картину старых мастеров, на которой были изображены три ангела. Позже, познакомившись с Есениным, она нашла большое сходство с белокурым ангелом. Картина ей очень понравилась, велела повесить над кроватью, часто подолгу смотрела на нее, даже разговаривала со своим «дарлингом», а когда сердилась на Есенина, грозила ангелу пальцем.

Ирма называет Бенедиктова антрепренером и композитором, по другим источникам, он принадлежал к армии тех антикваров, которые, подобно Арманду Хаммеру, переправляли за рубеж награбленные большевиками ценности России. Кстати, Айседора была близко знакома с Армандом Хаммером и его русской женой певицей Ольгой Вадиной.

В те же дни Айседора познакомилась с большевиком, которого сразу выделила из обпдей массы руководителей и о котором тотчас захотела рассказать в зарубежной печати. Это был Николай Ильич Подвойский. «Он стал предметом громадного и продолжительного восхищения танцовщицы». Его называла в письмах не иначе, как «Божественный Подвойский».

Айседора Дункан и Николай Подвойский

Чем же привлек ее внимание этот человек? Своей порядочностью, скромностью, аскетизмом. Не позволял себе никакой роскоши, никаких излишеств, довольствовался малым. Должность военачальника и полководца Красной армии и тяжелые раны позволяли жить в роскоши, иметь персональную машину и санаторные условия, а он довольствовался тем, что имел: маленький домик из двух комнат на Воробьевых горах, жену и пятерых детишек. По ранению он отошел от командных должностей, но и будучи рядовым армии коммунистов, не отошел от важных и нужных дел в строительстве новой жизни — с юной армией молодежи он строит храм спорта на Воробьевых горах. На этом стадионе он воспитывает новую смену бойцов за идеалы социализма, строителей новой жизни.

В маленькой комнате Айседора дала его детям урок танца. Подвойский восхитился: «Айседора, это прекрасно. Я едва узнаю своих детей. В одночасье они стали неузнаваемы. Но я боюсь, что вы слишком мягко относитесь к ним. Они должны расти, как солдаты революции».

А ее Айседоре запомнились его слова, касающиеся личности педагога: чтобы научить юношей и деву шек великим героическим движениям, Айседоре самой надо жить более героически:

«Европа избаловала ваш прекрасный героический дух. Многолетние успехи изнежили вас. Вы должны прийти сюда и жить с нами, как живем мы. Тогда вы будете совершенной».

Подвойский преподал Айседоре и наглядный урок — повел ее по узкой крутой тропинке. Подошвы заскользили по камням, тропинка стала совсем трудной, почти отвесной. И когда Айседора была совсем измучена и испытывала раздражение, услышала назидательные слова своего провожатого:

— Я повел вас этой узкой извилистой тропой: это символ. Я хотел показать вам, что, если вы пожелаете остаться в России, ваш путь будет в точности как эта узкая, крутая тропа. Не театры, оркестры, аплодирующая публика — нет. Идите среди людей. Танцуйте в маленьких сараях зимой, на открытых полях летом. Учите людей постигать смысл ваших танцев. Учите детей. И не требуйте благодарности.

Был ли этот урок преподан Божественным Подвойским, или Айседора таким наглядным примером выразила свои мысли, во всяком случае в статье написала:

«Духовную правду того, что происходит здесь, я рассматриваю как блистательное видение будущего. Пророчества Бетховена, Ницше, Уолта Уитмена становятся реальностью. Все люди будут братья, подхваченные великой волной освобождения, которая родилась только что здесь, в России».

Так романтически мыслила и высокопарно выражалась Айседора в 1921 году. В 1924 из Ташкента она напишет Ирме более прозаично: «Что касается идей Подвойского о танце — наш танец выметет их прочь, как он выметает все, что стоит на его пути».

Айседора всегда была свободна и независима. Отношение к «товарищам» определилось скоро, скорей, чем можно было думать. Сблизиться и «породниться» с семьей «новой буржуазии» она не захотела, более того, осудила и порвала с ней раз и навсегда. Ответная реакция, естественно, была такой же: ее игнорировали, не замечали, замалчивали, не посещали ее концерты, не помогали школе. Свой паек «работника умственного труда», возможно, из чувства протеста, она отдавала голодной интеллигенции Москвы.

В голодной столице, сидевшей на скудном пайке, эти вечера не вызывали одобрения. Не нравилось это, конечно, и правительству. Не нравилась ее переписка с зарубежными друзьями и корреспонденция в иностранные газеты, которую она отправляла, опять же, не по почте, а с надежными людьми.

Потом появится много небылиц и скабрезностей. Раз были блинные вечера, где собиралась московская богема, значит, было вино (пили стаканами, вино лилось рекой), а хозяйка наливала «крепкий- прекрепкий чай». Завзятый трезвенник Николай Клюев хлебнул, и у него глаза на лоб полезли, потому что это был не чай, а коньяк.

— Вот, думаю, ловко. Это она с утра-то натощак и из самовара прямо! Что же за обедом делать будут?

Кто распространяет эти байки? Николай Клюев?

— Вряд ли, — возразит читатель, — Клюев всегда с почтением относился к Айседоре, никогда худого слова не говорил о ней и вдруг пустил по ее адресу пошлейший анекдот? Тогда зачем? А затем, поясняют доброхоты, что Клюев хотел отомстить Есенину за его стихотворение:

И Клюев, ладожский дьячок.
Его стихи, как телогрейка.
Но я их вслух вчера прочел,
И в клетке сдохла канарейка.

Однако, слишком уж несуразно получается — «своеобразно отомстил Есенину», а собак повесил на Дункан? Где же тут логика?

Логики действительно нет, но есть сочинитель этой «логики». Илья Шнейдер пишет: «Этой легендой Клюев ввел в заблуждение такого уважаемого и опытного литератора, как Всеволод Рождественский. У Дункан никогда не было никакого самовара, за исключением двухведерного, стоявшего внизу в детской ванной». Вот вам и сочинитель — Вс. Рождественский, который прикрылся Николаем Клюевым. Точь-в-точь, как это делал Анатолий Мариенгоф, сочиняя свои небылицы.

Глава 2 «Блаженный Анатолий»

Рассказывая о «красной» Айседоре, нельзя не остановиться на личности первого советского наркома просвещения Анатолия Луначарского.

Бытует мнение, что Ленин благоволил Луначарскому. Ну как же, эстет, эрудит, прекрасный оратор, знаток русской и мировой литературы! Это мнение внушил всем М. Горький и подкрепил словами Ленина: «Луначарский — на редкость богато одаренная натура. Я к нему питаю слабость… Я его, знаете ли, очень люблю. Есть в нем какой-то французский блеск. Отличный товарищ!» — правда, еще добавил: «Легкомыслие у него тоже французское. Легкомыслие от эстетизма у него».

Никогда, видно, не забывал вождь революции, как новоиспеченный большевик Луначарский (он только в 1917 году вступил в партию) бегал «с выпученными глазами» в гостиной Мережковских, потрясенный Октябрьским переворотом, и всех убеждал: «Мы этого не хотели, господа! Мы хотели только