– Никогда не может ничего сделать, чтобы не уронить, – зло сказала она и тоже ушла на кухню. Я, прихрамывая, двинулся к Светке, чтобы с ней поговорить, но она соскочила со стула и бочком, бочком обошла меня, словно я какой-нибудь преступник, и даже закрыла за собой дверь на кухню.
У меня болела нога, и они меня так обидели, что я сел к окну, положил голову на руки и хотел заплакать. Но у меня почему-то не получилось. Я лежал на подоконнике и моргал сухими глазами, а за окном притаился разрушенный город.
Почтовый ящик
Мама не хотела больше идти на улицу 20-летия Октября, но бабушку одну она отпустить побоялась, и мы пошли вместе с ней. Бабушка все время смотрела по сторонам спокойно, а когда мы остановились перед небольшой кучей обгорелых кирпичей и железок, оставшихся от дома, она вдруг стянула с головы платок на глаза, прижала его крепко руками к лицу и заплакала.
– Мать, не смей, – потребовала мама.
Но бабушка ее не слушала.
– Боже мой, куда же мы письма получать будем?
– Какие письма? – удивилась мама.
– От Аркадия, сынка моего.
– Найдут нас его письма.
Мы хотели утянуть бабушку от обгорелых кирпичей, но она вырвала руку:
– Идите, а я здесь буду сидеть. Почтовый ящик повешу и буду сидеть.
– Куда ты его повесишь?
– На колышек.
– Где ты возьмешь ящик?
– Здесь поищу.
И она начала прямо голыми руками разгребать талый снег.
Мама ее оттащила:
– Перестань!
Бабушка перестала, но когда мы уходили, все время замедляла шаги и оглядывалась.
А через несколько дней бабушка пропала. После обеда ушла и не вернулась. Две ночи мы почти не спали, потому что ее не было дома… Мы с мамой с ног сбились, всюду ее искали, а потом мама догадалась:
– Постой, а не там ли она? Не на 20-летии Октября?
И точно, она оказалась там. Мы ее еще издалека увидели. Сидит во дворе и копается в обгорелых кирпичах и уже из обгорелых досок и кирпичей шалаш построила. А у дороги, как и говорила, воткнула колышек и повесила на него старый, помятый почтовый ящик. И номер дома написала мелом.
Мама разозлилась так, как она еще никогда не злилась. Она закричала на бабушку, назвала ее эгоистичной старухой и приказала немедленно собираться домой.
Бабушка за две ночи в своем шалаше совсем замерзла, поэтому не стала особенно упираться.
Мама подошла к шалашу, ухватилась за доску и повалила его в снег. Потом мама подошла к почтовому ящику, хотела, наверное, и его повалить, но раздумала. Только спросила:
– Где ты его взяла?
– В соседнем доме уцелел. Их пока никого нет, я и взяла.
– Ну, ящик пусть остается, – сказала мама.
И мы пошли. Бабушка все время оглядывалась. И я тоже оглядывался и видел, как редкие прохожие удивляются. Дома нет, а почтовый ящик висит и писем ждет.
Целый год он висел пустой. А потом мы с бабушкой один раз посмотрели, а там письмо. Дядя Аркадий писал, чтобы мы откликнулись, и мы, конечно, сразу откликнулись и дали ему новый адрес. Но бабушка и после этого не разрешила снять с колышка ящик.
– А вдруг он потеряет новый адрес? – сказала она. – Пусть лучше висит.
Но дядя Аркадий адрес не потерял, и мы скоро получили от него еще одно письмо. В нем он пообещал, что скоро будет Победа, и мы стали ждать Победу.
За песком
Зима незаметно кончилась, и наступили теплые дни. Во вторую половину нашего дома вернулся хозяин, высокий сутулый старик со слезящимися глазами. Во время эвакуации у него погибли жена и дочь и сына убили на фронте. Он согнулся от горя и от старости, и смотреть на него было грустно, потому что казалось, что его глаза все время плачут.
Глыба, проломившая стену, все еще лежала в его большой комнате, и он несколько дней подряд ломом отбивал от нее кирпичи и выносил на улицу.
То же самое делали на электростанции мама и другие женщины. Они долбили большие глыбы, стараясь попадать ломами в пазы между кирпичами так, чтобы поменьше получалось половинок и четвертушек и побольше целых кирпичей. В переулке с утра до вечера стоял грохот и стук, и в воздухе плавала нагретая солнцем кирпичная пыль.
В перерыв мама приходила домой усталая, садилась на табуретку, опускала вниз руки и долго так сидела, не раздеваясь и не прикасаясь к еде. Потом она ела суп и снова уходила долбить глыбы, выбирать из битого кирпича хорошие половинки, носить на носилках раствор на второй, а потом и на третий этаж. Электростанция восстанавливалась.
Мама боялась, что я где-нибудь подорвусь на мине или опять принесу ей какой-нибудь медный таз, и не отпускала меня далеко. Она говорила, чтоб я играл во дворе или здесь на улице, но так, чтобы она меня видела. Но играть здесь было не во что, и я тоже выбирал из завала хорошие половинки, бегал с бидончиком за холодной водой к крану, когда кто-нибудь из каменщиков или подсобных рабочих хотел пить, и ездил на машине за песком на другой конец города. Больше всего я любил ездить за песком.
Мама и еще какая-нибудь женщина и шофер, если у него появлялась охота, стояли около заднего или бокового борта и бросали песок все время в одно место, пока не получалась гора. Тогда они переходили к другому борту, а я стоял в кузове с саперной лопаткой и разравнивал песок по всей машине. Он был холодный, и в жаркие дни хорошо было стоять на нем босиком.
После погрузки плечи у меня гудели, я садился поближе к кабине и сладко вдыхал прохладный ветер, несшийся навстречу машине. Мама и другие женщины садились обычно так, чтобы можно было прислониться к кабине спиной. А я всегда подставлял ветру лицо. Воротник рубашки не застегивал, и ветер надувал у меня сзади такой пузырь, что рубашка вырывалась из-под пояса и хлопала по спине. Ветер остужал под рубашкой гудящую спину и плечи, и мне казалось, что так я быстрее отдыхаю. Ладони тоже после лопаты всегда горели, и я их по самые кисти погружал в холодный песок.
Я очень любил ездить за песком. Мама спрашивала, не устаю ли я, но мне было совсем не трудно работать саперной лопаткой. А когда мы разгружали, я даже брал совковую. Шофер откроет борт, мы станем все рядом в кузове, подцепим на лопаты и везем к краю целую кучу песка. Конечно, лопата в два раза больше меня и иногда застревала, но я брал ее обеими руками, упирался животом и не отставал от других. Главный инженер один раз увидел, сказал:
– Ого! Молодец! Вот отремонтируем клуб, будешь бесплатно в кино ходить.
И засмеялся. Он был теперь всегда веселый.
Воробьи
К середине лета здание электростанции восстановили полностью, возвели стену, которая выходила в переулок, до самой верхней точки шестого этажа. Но леса еще несколько дней не убирали, и один человек лазил по ним с ведерком и кистью и огромными белыми буквами писал через всю стену и там, где осталась старая штукатурка, и по новым кирпичам, еще не оштукатуренным:
Когда он уходил на обед или после смены домой, я забирался на леса и пробовал буквы, высохли или нет. Мне ужасно нравилась эта надпись. Такие слова можно было прочесть и на других домах, но таких огромных букв, которые рабочему пришлось два дня писать, не было нигде.
Потом леса убрали, и мне совсем стало нечего делать. Маму сначала перебросили ремонтировать клуб, но она заболела, и ее перевели в охрану. Теперь она стояла с винтовкой у входа на подстанцию,
