Если в драме 1897 года просматривалась четкая параллель только между Жанной и самим автором, то в «Мистерии» уже появляется новая параллель — с Иисусом Христом. Введение в ткань повествования «Страстей» сделано так мастерски, с таким душевным порывом, так непохоже на канонический евангельский текст, что становится очевидно, насколько образ Христа трогал Пеги, находившего в нем нечто общее и со своей героиней и с самим собой. Эта общность — и в их одиночестве, и в жертвенном стремлении спасти мир, совершить ту самую «внутреннюю революцию» (revolution interieure), о которой с юности мечтал Пеги, и в том, что их предавали и покидали друзья. Роднит Пеги, Христа и Жанну и то, что в них нет той жестокой, закоснелой уверенности в правоте своих деяний, которая отличает воинствующую церковь. Они постоянно ощущают ответственность за свои поступки, опасаясь возможных ошибок.
Они не способны поступить вопреки своим убеждениям, но могут усомниться в правильности выбранного пути. Иисус, распятый на кресте, издает страшный крик, полный ужаса и отчаяния.
«Вопль, который звучит еще во всем человечестве; Вопль, от которого зашаталась Церковь воинствующая; Крик, словно сам Господь согрешил, как мы; Словно даже Бог впал в отчаяние». [95] Но Богу не страшны смерть и страдания, физическая смерть — для него — освобождение. Что же так страшит его? Неверно избранный путь или боль и страдания, невольно причиненные людям, или взгляд в будущее?..
Вспомним, как Жанна перед сожжением на костре обращается к Богу:
«…прости меня, прости нам всем Все зло, что сотворила, тебе служа». [96] Пеги пишет о Христе, как о живом, реально жившем человеке. Он подчеркивает его принадлежность к еврейскому народу, говоря об особой судьбе избранного народа. Он утверждает, что явление Христа людям — это «самая великая история на свете… единственная интересная история, которая когда-либо произошла». [97] Как и Жанна, он хотел бы пожить в те времена, самому прожить ту историю. Очевидной антитезой пошлым лубочным картинкам с изображением жизни Христа, пропагандировавшимся католической церковью, звучат «Страсти» в «Мистерии». Это лицо, залитое потом, это тело все в пыли, на Голгофу восходит не Бог, а человек, униженный и страдающий, и это страдание живого человека в «Страстях» Пеги опять звучит глубоко личным пронзительным мотивом. Его, если можно так выразиться, христоцентризм ощущается и в образе Богоматери. Несчастная Мария следует за процессией, сопровождающей ее сына на казнь. Ее боль никого не может оставить равнодушным, это та же боль, что испытывала мать самого Пеги, которая так гордилась своим сыном — студентом, пока он не «пошел» в социалисты и дрейфусары.
Мощь, красота и благодать, которыми исполнена «Мистерия», проистекают как раз из ее человечности, простоты, естественности. Жанна Пеги говорит языком поэтичным и простым, понятным любому крестьянину. И о страданиях Христа и Девы Марии Пеги пишет таким же языком. Его вера настолько сильна и искренна, что это произведение, которое, в сущности, является одной долгой молитвой, будучи простым и понятным всем, ни в одной фразе, ни в одном слове не грешит банальностью. Поэтическое воображение Пеги, его философский взгляд на мир, на людей, на веру ведут читателя к поиску вечных ценностей, которые он искал на протяжении всего своего «мирского паломничества».
Появление Тетради с «Мистерией» произвело настоящий фурор. Во-первых, этого произведения никто не ожидал. За все то время, что создавалась «Мистерия», Пеги ни словом не обмолвился о ней даже с самыми близкими друзьями. Более того, в своем манифесте «Нашим друзьям, нашим подписчикам» (июнь 1909 года) Пеги объявляет о своем намерении закончить докторскую диссертацию. И вот вместо диссертации появляется Жанна д'Арк. Друзья, почитатели, соратники были в шоке: как дрейфусар, социалист, антиклерикал мог взять такой националистический и религиозный сюжет, да еще написать с такой страстью и благоговением? Но и правые, верящие в полное религиозное и патриотическое обращение Пеги, вступили в полемику. Патриоты, такие как Баррес и Моррас, пытались тут же причислить Пеги к своему лагерю. Тон задал Баррес в журнале Эко де Пари от 21 и 28 февраля 1910 года. Он не скрывал своей радости от того, что Пеги, бывший ученик Нормальной школы, взял за образец Жанну д'Арк. При этом он считает нелишним преподнести Пеги — республиканцу и дрейфусару — кое-какой урок: «…Жанна имела счастье быть ведомой… прочным господством христианской доктрины. Этим она очень полезна для Пеги как образец, полезна Пеги-дрейфусару, который так сильно верит или верил в Мишле и полковника Пикара…». [98] Баррес, Моррас, Пьер Лассер подчеркивали важность католицизма, дисциплины его доктрины как оплота против любых социальных изменений, в то же время используя христианскую веру в качестве некоей полиции нравов и заботясь о выгоде социальной, национальной, они совсем забывали о вечном.
Известный антисемит Эдуар Дрюмон довершил эту схватку патриотов вокруг Пеги, охарактеризовав его в своей газете Либр пароль от 14 марта 1910 года как «бывшего разочаровавшегося дрейфусара». [99] Пьер Лассер, идеолог и критик роялистского толка, счел нужным также выразить свое несогласие с дрейфусизмом автора «Жанны д'Арк» в Аксьон франсез от 22 марта 1910 года. [100] А Жорж Сорель сначала в итальянской газете Воче, а затем на страницах французского роялистского ежедневника 14 апреля 1910 года приветствовал «Мистерию» в качестве возрожденного патриотизма, что, судя по его словам, было неотделимо от антидрейфусизма. «Дрейфусарская революция все поставила с ног на голову, — писал он. — Теперь этот фарс окончился …Бывший дрейфусар борется за то, чтобы патриотические идеи владели современными умами». [101]
Именно эти и множество подобных им высказываний заставят Пеги в том же самом году создать «Нашу юность». Но об этом чуть позже.
Нужно сказать, что близкие друзья и соратники Пеги не остались в стороне от этих дебатов, пытаясь доказать, что Пеги ни в чем не изменил себе. Так, братья Таро в Пепль Франсе от 19 апреля того же года писали, что Пеги, будучи еще студентом Нормальной школы, уже работал над «Жанной д'Арк». [102] Поль Акер в Жиль Блаз от 27 мая доказывал, что преклонение Пеги с юных лет перед образом Жанны неразрывно связано с его борьбой дрейфусара: «Он был мистиком и остался мистиком, но он никогда ни от кого не зависел… Он не перестраивался. Он следовал велениям своей души». [103] Наконец, в Анналь де ла женесс лаик в мае 1910 года Жорж-Ги Гран открыто выступил против кампании правых: «'Мистерия' стала предлогом для воплей о кончине гуманитаризма, дрейфусизма, демократии. Потише! Пеги всегда был патриотом и всегда был дрейфусаром». [104]
Но был еще один лагерь, непримиримо враждебная реакция которого больно ранила новообращенного Пеги. Это был лагерь католиков. Не пытаясь даже понять всей красоты, глубины и искренности веры Жанны и Пеги, всего величия этого произведения, они заклеймили его с позиций католической доктрины и отвернулись от Пеги, чьего обращения они очень ждали и чья вера не только разочаровала, но и испугала их. Ярким примером тому служит конфликт, разгоревшийся после выхода «Мистерии» между Пеги и Жаком Маритеном, его бывшим учеником, сотрудником Тетрадей, сыном его доброй приятельницы Женевьевы Фавр. В 1906 году Маритен, его жена Раиса и ее сестра Вера Уманцевы обратились в католичество и стали практикующими католиками. Примерно через год после этого они узнали об обращении Пеги и со всем пылом неофитов принялись поучать его в вопросах соблюдения католических обрядов. «Непрактикующий» Пеги раздражал Маритена, записавшего в своем дневнике: «…он христианин, но еще не католик». [105] В письмах к Пеги Маритен со своей женой
