или самого Пеги?
У Пеги нет нужды ни перед кем оправдываться, но после десяти лет существования Тетрадей он, как нам кажется, испытывает потребность объяснить современникам и потомкам себя, свою жизнь, свой труд. Он хочет отчитаться, но не униженно, перед вышестоящими, а с гордостью перед историей. В «Нашей юности» он говорит не только от своего лица. С гордостью и удовлетворением он говорит о той роли, которую сыграли в дрейфусарской битве Двухнедельные тетради, с благодарностью вспоминает всех, кто в полный голос или молча боролся вместе с ним: «…я хочу сказать, что вся мистика, вся преданность, вся вера дрейфусизма были изначально сосредоточены в Тетрадях… Таков был… первый отряд наших друзей и подписчиков». [133] Пеги отдает дань признательности и уважения этим людям, которые не изменили Делу. На последних страницах «Нашей юности» мы читаем торжественные слова, определяющие сущность, историю и судьбу Тетрадей: «Вовсе не случайно наши Тетради в результате долгого труда, в силу мощного и тайного родства душ, путем длительного выпаривания политики стали абсолютно свободным сообществом людей, которые во что-то верят… Вопреки партиям, вопреки политикам и политике, вопреки противоборствующим политиканам (противоборствующим нам и противоборствующим между собой) мы останемся такими, какие мы есть». [134]
Для всех тех, кто не сомневался в Пеги и не обвинял его в отступничестве, но был смущен или растерян в связи с теми похвалами, которые расточали Пеги консерваторы и антидрейфусары после выхода «Мистерии», «Наша юность» стала ответом на все вопросы, свидетельством верности Пеги его призванию, его моральной миссии. Первым откликнулся Ромен Роллан, всегда очень чутко реагировавший на малейшие колебания внутренней жизни Пеги. 12 июля 1910 года, в тот день, когда вышла Тетрадь с «Нашей юностью», он написал Пеги: «Это прекрасно, мой дорогой Пеги. Вот Тетрадь, которая переживет свое время. Не падайте духом! Позже о нас вспомнят. Пусть наша маленькая армия останется сплоченной. Это доброе дело на благо Франции». [135]
О них действительно помнят. [136] Произведения Пеги читают и перечитывают во всем мире. Теперь, мы надеемся, их прочтут и в России, где сейчас буквально каждая строчка «Нашей юности» звучит необыкновенно актуально, взять хотя бы такие слова: «Люди умирали за свободу точно так же, как умирали за веру. Сегодня эти выборы вам кажутся смехотворной формальностью, насквозь фальшивой, со всех сторон подтасованной… Но были люди и несть им числа, герои, мученики… святые… целый народ жил ради того, чтобы последний из дураков имел сегодня право выполнить эту подтасованную формальность». [137]
Пеги не пал духом — и Тетради сумели продержаться еще четыре года.
В последние годы Пеги наряду с религиозными сочинениями создавал философские работы. Была написана поэма, состоящая из двух диалогов: «Диалог истории с христианской душой» и «Диалог истории с языческой душой» (1913–1914 годы), а также поэма «Ева» (1913 год), очень высоко ценимая им: «Эта 'Ева' — самое значительное, что было создано в христианстве за последние два века», — писал он Лотту. [138] Наконец, последнее произведение Пеги, напечатанное в Тетрадях, «Заметка о г-не Бергсоне и философии Бергсона» (26 апреля 1914 года), где Пеги отдал дань своему духовному наставнику. Эта публикация вызвала множество чрезвычайно хвалебных отзывов, что в отношении Пеги бывало крайне редко. Так, например, Жак Ривьер, редактор журнала Нувель ревю франсез писал Пеги:. «Не могу удержаться, чтобы не сказать Вам, какой прекрасной, глубокой, важной считаю я Вашу 'Заметку о г-не Бергсоне'… Это одна из тех книг, которые больше всего взволновали меня за многие годы. Только вам присуще умение найти истину так близко, что никто бы не решился ее искать там». [139]
В мае 1914 года Пеги принялся за новую работу «Объединенная заметка о г-нс Декарте и картезианской философии», в которой, несмотря на название, он вовсе не исследует философию Декарта, а выражает, в сущности, свое предельно концентрированное отношение к авторитарности церкви и Ватикана и к тому, как он понимает свободную веру, веру корнелиевского Полиэвкта, веру Жанны д'Арк, веру самого Христа.
Эта работа осталась незаконченной. Началась первая мировая война. Завершился «земной миф» жизни Пеги.
Одна семья республиканцев–фурьеристов. — Семья Миллье. — После стольких счастливых встреч, после выхода в свет тетрадей Вильома [140] нашим Тетрадям действительно повезло, потому что сегодня появилась возможность начать публикацию архивов, принадлежащих одной семье республиканцев. Когда г–н Поль Миллье впервые пришел ко мне с этим предложением, он с неисправимой скромностью, свойственной людям, приносящим издателю действительно нечто стоящее, не преминул извиниться: Вы увидите, там есть письма и Виктора Гюго, и Беранже. (Он хотел предупредить возможные вопросы, подчеркнув, что в. принесенных им бумагах есть документы, касающиеся великих людей, написанные великими людьми, документы исторические, об исторических деятелях и, естественно, документы неизданные). Там есть письма о завоевании Алжира, [141] о мексиканской экспедиции, [142] о крымской войне (или, может, вернее об итальянской кампании). [143] (Как бы в свое оправдание он ссылался на то, что среди этих бумаг есть документы исторические, свидетельствующие о великих событиях истории, документы появившиеся вместе с великими событиями и, естественно, документы подлинные, но, конечно же, неизданные). Я ответил ему, что всего этого не надо.
Понимаете, сказал я ему, не надо. Не оправдывайтесь. Наоборот, гордитесь. Писем Беранже и Виктора Гюго — масса. Их девать некуда. Ими полны библиотеки, которые и создаются для них (и из–за них) Только благодаря им и существуют библиотекари. Да и мы, друзья этих библиотекарей. [144] Уж этого нам хватает, хватает, хватает. А нам все продолжают их печатать. И даже когда они совсем иссякнут, их все еще будут публиковать. Потому что при необходимости мы их сфабрикуем. Да нет, мы уже их создаем, мы их просто сочиняем. И в этом деле нам поможет семья, потому что за них всегда заплатят авторский гонорар.
Но нам–то нужно совсем другое — то, что невозможно создать, а именно письма людей, чье имя отнюдь не Виктор Гюго, Кине, [145] Распай, [146] Бланки [147]. Фурье [148] — это прекрасно. Но нам интересно со всей точностью и определенностью узнать, какие войска, какие достойные восхищения легионы стояли за этими мыслителями, этими республиканскими вождями, за этими великими основателями Республики.
Мы хотим иметь то, что никому невозможно сфабриковать, то, что никому неподвластно подделать.
История хорошо ли, плохо ли, скорее плохо, чем хорошо, но поведает нам о великих деятелях и вождях, это ее дело. А за неимением истории мы узнаем о них от историков_или от преподавателей (истории). Мы же стремимся познать то, что невозможно придумать, хотим знать и узнать отнюдь не о главных действующих лицах, великих масках, великой игре, великих свидетельствах, не о театре и представлении; мы хотим понять, что скрывалось за всем этим, что лежало в основе, каким был наш народ — народ Франции, и, наконец, мы должны знать, из чего в то героическое время были сотканы народ и республиканская партия. Нам интересно заняться этнической гистологией. Нам хочется знать, из какой материи сделаны этот народ и эта партия, как жила обычная семья республиканцев, средняя, так сказать, безвестная, выбранная случайно, то есть скроенная из обычной ткани, выкроенная из целого полотнища, прямо из полотнища; во что они тогда верили, что думали, что делали — ведь они были люди действия, — что они
