прикидываться простофилей, задавая «дурацкие» вопросы; так он узнал много важного, например, каковы маршруты внутри дворца царя и других членов царской семьи. Халтурин планировал поставить детонатор в подвальном помещении, расположенном под комнатой охраны; этажом выше находилась царская столовая. Взрыв разнес бы подвал, комнату охраны и неминуемо столовую, где всегда обедала царская семья. По обыкновению царь обедал между половиной шестого и шестью часами вечера. Халтурин рассудил, что если взорвать динамит чуть позже шести, то наверняка царь с ближайшими родственниками взлетит на воздух.
Он все еще продолжал таскать взрывчатку во дворец, но тут как раз полиция арестовала какого-то революционера и нашла у него план Зимнего дворца. На том плане царская столовая была помечена зловещим красным крестом. С той поры подвалы стали патрулировать усерднее. В нескольких шагах от ящика со взрывчаткой был выставлен жандармский пост. Однажды даже сам царь нежданно-негаданно пожаловал в подвалы с обходом. Он прошел так близко от Халтурина, что тот потом с досадой говорил: «Эх, был бы молоток под рукой, убил бы, не задумываясь!» С невероятным хладнокровием он продолжал разрабатывать план взрыва. Вдоль стены подвала шла железная труба. Халтурин протянул шнур так, что за трубой его не было видно. 17 февраля 1880 года приблизительно в шесть часов пятнадцать минут вечера он с помощью свечного огарка запалил шнур и, не спеша, вышел из дворца. Прогремел чудовищный взрыв. Все огни во дворце погасли. В темноте слышались душераздирающие крики, и вскоре забегали санитары с носилками, вынося тела убитых и изувеченных. За каких-то полчаса по Петербургу разнесся слух, что царь убит. Но царь был жив и здоров, потому что по непредвиденным обстоятельствам обед августейших особ задержался. Царь в этот день давал личную аудиенцию прибывшему Гессенскому принцу Александру, но тот задержался с визитом, и время обеда отодвинулось. В результате взрыва погибли десять солдат и один человек из гражданских. Еще шестьдесят человек были серьезно ранены. Заговор провалился, но Исполнительный комитет «Народной воли» не унывал. Им удалось, как считали они, показать всем, что даже в своем дворце царь не может быть в полной безопасности.
Нечаев, находившийся в мрачной тесной камере в Петропавловской крепости, был вне себя от счастья. «Не получилось сейчас, — сказал он стражникам, — увидите, получится в другой раз!» И правда, прошло немногим более года, и царь действительно был убит в результате взрыва мины, подложенной революционерами из той же «Народной воли».
Ленин особенно ценил в Халтурине его напор, простой взгляд на вещи и безоглядную решимость во что бы то ни стало уничтожить монархию. Это был человек, имевший смелость взять на себя всю тяжесть террористического акта. Ленин, например, глубоко уважал Желябова и даже как-то назвал его «революционером-бойцом», но Желябов руководил группой революционеров, ему подчинялись и выполняли его приказы. Халтурин же в одиночку хотел убить царя и взорвать Зимний дворец. В этом страшном, разрушительном акте, бесшабашном, грозившем непредсказуемыми последствиями, Ленин усматривал некую красоту: он словно любовался удачным математическим решением.
Продолжим. Отрываясь от бумаг, Ленин всегда мог видеть эти два портрета. Они связывали его с прошлым. В кабинете не было портретов ни его отца, ни старшего брата. Ленин не заблуждался на свой счет. Он прекрасно знал, какое место ему уготовано в истории. При этом он совершенно не выносил своих портретов в газетах. Они его ужасали. Да, гордыня в нем была, огромная, непомерная, но вот чего не было, так это мелочного честолюбия.
Вообще он во многом был сходен с отцом, строгим и педантичным инспектором училищ, который сумел выбиться из самых низов общества и дослужиться до высокого чина. Ленин оставался этаким директором провинциального училища до конца своих дней. В нем сидел безжалостный и суровый педагог. Кто не выдерживал его экзамена, отправлялся под расстрел.
Отсюда, из этой комнаты в Кремле, во все концы России, преодолевая бескрайние просторы, неслись приказы на поля сражений, на заводы, комиссарам. С какой бы новой инициативой он ни выступил — все обретало силу закона. Стоило ему чего-то захотеть — и его желание мгновенно исполнялось. Как по мановению волшебной палочки из-под земли вырастали армии. Одна его речь — и экономика огромной страны, покорная его воле, сворачивала совсем в иное русло. Он был как новоявленный Моисей, чьи слова почитались, как ниспосланные свыше и потому заключали в себе конечную истину.
Надо сказать, эту роль он играл с поразительным мастерством. Внешне он производил впечатление человека мягкого, более того, великодушного. Он был чутким товарищем по отношению к своим соратникам и близким знакомым. Он умел очаровывать. Троцкий как-то заметил, что у Ленина была черта — он «влюблялся» в людей. Вне всякого сомнения, он был сильно привязан к некоторым из своих сподвижников. Может быть, даже любил их. Он был неизменно вежлив со всеми, кто был у него в услужении, всегда благодарил истопницу, которая приходила разжигать ему печь; секретарей, которым диктовал свои решения; охранников, несущих вахту у его кабинета. Предметом особого его беспокойства было состояние здоровья его товарищей. Когда во время всеобщего голода Цюрупа, возглавлявший Наркомат продовольствия, упал при Ленине в голодный обморок, Ленин приложил немало усилий к тому, чтобы рацион питания его товарищей был, по крайней мере, приближен к норме, получаемой рабочими. И тогда в Кремле была организована кухня для сотрудников. Цюрупа работал по восемнадцать часов в сутки, и Ленин, бывало, погрозив ему пальцем, говорил: «Не будьте расточительны! Вы не бережете государственное достояние!»
Когда к нему приходили посетители, он весь обращался в слух; просто сгорал от нетерпения немедленно выслушать, с чем к нему пришли. Вячеслав Карпинский, хороший знакомый Ленина, вспоминал, как однажды он стал свидетелем такой сцены. К Ленину пришла делегация крестьян. Едва они появились на пороге, Ленин вышел из-за стола и, подавшись корпусом чуть вперед, поспешил им навстречу, уже на ходу протягивая руку. Он долго здоровался с каждым из них, с приветливой улыбкой заглядывая в глаза. Спросил, откуда они. И тут же захлопотал, рассаживая гостей, чтобы им всем было удобно. Пока суетились, разговор не начинался. Но вот люди уселись, освоились. Только тогда Ленин начал разговор. Он хорошо запомнил их имена и фамилии и обращался к ним по имени и отчеству и на «вы». Но иногда, разговаривая с крестьянином в годах, мог как бы случайно вдруг перейти на «ты» — по-свойски, так сказать, по- стариковски. Он был любезный хозяин и умел расположить к себе, даже если, как не раз бывало, люди приходили к нему с обидой такой, что терпеть ее было уже невмоготу.
Карпинский рассказывает, как один из крестьян, не совладав с собой, вдруг вскочил и закричал, обращаясь к Ленину:
— Послушайте, товарищ Ленин! Да у нас в деревне такое творится! Разве можно это вынести? Голова кругом идет!
Ленин, похоже, был очень озадачен.
— Успокойтесь, Иван Родионович, — сказал он. — Ну-ка, расскажите, в чем дело? Что вас так огорчает?
— Что меня огорчает? Наш сельский Совет, вот что меня огорчает, и всех остальных тоже. Они всё у нас отнимают!
— А кто выбирал сельский Совет?
— Ну, наверное, мы и выбирали..
— Конечно, вы сами, и сами можете их отозвать.
Крестьянин оторопел. Ему и в голову не приходило, что можно так просто разогнать сельсовет, освободить деревню.
— Неужто вправду мы можем так сделать?
— Не только можете, вы должны это сделать. По советскому закону любой депутат, не оправдавший доверия народа, может быть отозван из состава Совета до истечения срока его избрания. Надеюсь, вы поняли, что надо делать, Иван Родионович?
Вот так, в приятном, задушевном разговоре Ленин ловко обошел собеседника. Крестьянин был совершенно обезоружен.
Тем же приемом Ленин пользовался, когда к нему наведывались зарубежные знаменитости. Осенью 1920 года его гостем в Кремле был Герберт Уэллс. Писатель ожидал, что ему придется сразиться с закостенелым марксистом-догматиком. Кто-то предупредил его, что Ленин имеет привычку говорить за всех, не давая никому высказаться, и не терпит противоположных мнений. Но все было не так. Они беседовали довольно долго. Это был спор, который больше был похож на приятную беседу. Ленин уверенно и тонко
