— Отшень корошо, отшень корошо, — похлопал он меня по плечу. — Такой молотой, а в голофе уше кое-што есть.
Вообще-то я не люблю прикосновений чужих людей, но на этот раз лишь усмехнулся, поскольку в столь фамильярном жесте фамильярности-то на самом деле и не было — только признание старшего, более опытного человека, который увидел во мне не инквизитора, а едва ли не коллегу по ремеслу.
— Полагаете, выживет?
— А-а… это уше софсем тругое тело, — ответил медик, — поскольку, как говорит нам опыт, таше примененные фофремя просетуры не фсегта спасают пациента. А сдесь все сашло слишком талеко…
Я взглянул, как толстые личинки копошатся в ране, и отвернулся:
— Красивым он уж точно больше никогда не будет.
— Мое сатание утершать в нем шиснь, а не тумать о его красоте, — махнул он рукой. — Но што прафта — то прафта.
Также Захарию опекали — по очереди — двое людей Клингбайля (казались дельными ребятами, которые повидали всякое), а еще девка-служанка, которая знала толк в уходе за больными; я видел, как умело она кормит неочнувшегося Захарию жирным супчиком и с какой сноровкой меняет нечеловечески воняющие повязки.
Наконец на четвертый день сын купца пришел в сознание настолько, что я решил задать ему несколько вопросов и приказал всем покинуть комнату.
— Помогаю твоему отцу, Захария, — сказал. — Зовут меня Мордимер Маддердин, и я — инквизитор из Равенсбурга.
— Значит, вы все же знаете? — прошептал Захария.
— Знаю, — ответил я, понятия не имея, о чем это он. — Но ты должен всё рассказать мне сам.
Я видел, что он хотел покачать головой, но сил не хватило. Только прикрыл глаза.
— Убьет… отца, если расскажу…
Я услышал лишь две фразы из его уст, а уже знал, что дело может оказаться действительно серьезным. Ведь, во-первых, Захария дал знать, что присутствие инквизитора не кажется ему странным; во-вторых, ясно указал, что до сей поры не говорил правду, поскольку угрожали смертью его отцу. Главным образом заинтересовала меня первая проблема. Почему молодой Клингбайль посчитал участие инквизитора в следствии нормальным?
— Никто не причинит ему зла, — пообещал я, четко проговаривая слова. — А Паулина, — добавил, — не была той, кем казалась, верно? — Стрелял наугад, но, видимо, попал, поскольку глаза его сузились.
Захария тяжело засопел, потом застонал — как видно, заболела рана.
— Я должен был ее убить. — Он смотрел мертво куда-то в закопченный потолок.
— И тебя нельзя за это винить, если учесть… — Я ждал, что он скажет.
— Верно. А Гриффо все знал… — Его голос сделался таким слабым, что мне пришлось склониться над кроватью и едва ли не прижаться ухом к его губам.
— Знал ее тайну?
— Угрожал… убить отца…
— Убить, если расскажешь обо всем, что узнал? Верно?
Захария только прикрыл глаза, безмолвно со мной соглашаясь. Я был уже так близок. Очень близок — и не мог выпустить из пальцев кончик этой нити, благодаря которой надеялся пройти лабиринт.
— Ты всего лишь уничтожил зло, Захария, — сказал. — Потому что видел именно зло, верно?
Снова прикрыл глаза.
Этот разговор тянулся до тех пор, пока я не узнал все, что случилось в тот вечер. И признаюсь честно, не надеялся, что простое на первый взгляд следствие заведет меня так далеко. Пытался вообразить, что чувствовал молодой Клингбайль, обнимая, целуя и прижимая ту девку. Что чувствовал, занимаясь с ней любовью, слушая ее стоны, ощущая в руках ее нагое тело и ноги, обхватывавшие его бедра? О чем думал, видя, как глаза любимой становятся ядовито-желтыми и превращаются в щелочки? Когда почувствовал на щеках укусы острых, словно бритва, клыков? Не поддался страху, не позволил себя разорвать. Потянулся за кинжалом. Рубил, резал, колол. Долго, пока не замерла в его объятиях. А мертвой снова стала всего лишь красивой девушкой с ангельским личиком. Наверняка решил, что сошел с ума или был околдован. Решил бы — когда бы не тот факт, что Гриффо поговорил с ним наедине и пригрозил: если Захария кому-нибудь расскажет о тайне Паулины, никогда больше не увидит своего отца живым. И молодой Клингбайль признался во всем и молчал. Я мог только искренне удивляться силе его духа, что позволила вынести все страдания.
Оставил его вымотанным разговором, и знал, что я должен найти ответы на несколько вопросов. И главнейший из них звучал так: отчего Фрагенштайн не приказал казнить убийцу своей сестры? Отчего так истово старался сохранить ему жизнь?
Я и не думал рассказывать старому Клингбайлю то, что услышал. Когда придет время, узнает обо всем. Раскрыл лишь, что Фрагенштайну будет вынесено официальное обвинение от лица Святого Официума.
— Мне нужны люди, — сказал я. — Могу послать за моими товарищами в Равенсбург, однако предпочел бы решить все быстро. Еще сегодня.
— Но вы ведь инквизитор.
— Верно. И если сумеете рассказать, как мне пробраться в дом Гриффо и победить его стражу, несомненно, воспользуюсь вашим советом. Мне потребуются несколько человек с молотами и ломами. Я видел двери усадьбы Фрагенштайнов и не хотел бы провести под ними всю ночь, взывая, дабы мне отворили. А Гриффо способен на все. Убежит не колеблясь, но так же без колебаний убьет меня, если только дам ему такой шанс. А я — ради ваших двух тысяч крон — намереваюсь жить, но вовсе не умереть за них.
Клингбайль покивал:
— Я заметил, что вы подняли цену. Но я человек честный и люблю своего сына. Потому дам столько, сколько вы просите. Хотя… — чуть повысил голос, — мог бы уже и ничего не давать, верно?
Я задумался над его словами. После всего, что стало мне известно, я был связан долгом инквизитора: не мог выехать из города, не допросив брата Паулины и не завершив расследования.
— Могли бы, — кивнул я.
— Получите свои деньги, — пообещал он. — А те дополнительные пятьсот крон — моя награда за голову Гриффо.
— Не получите ее.
— Я — нет. Но мне будет достаточно самой мысли, что вы занимаетесь им с характерной для Святого Официума старательностью, — усмехнулся мечтательно. — Ах, я дам вам даже кое-что более ценное, нежели деньги, господин Маддердин. Дам вам письма к моим партнерам по делам, чтобы с этого момента они знали — вы друг друзей.
— Это весьма щедрая награда, — сказал я. — Должен признаться, что с вами приятно иметь дело, господин Клингбайль.
— Но помните об одном, господин Маддердин. Не меняйте правил во время игры. Вы еще молоды, и я прощу вам запальчивость при торговле. Но уж поверьте: наиважнейшее сокровище, которое только может быть на свете, — это доверие. Как только станет известно, что злоупотребляете им, — утратите все.
Я поразмыслил над его словами.
— Надеюсь, вы не зря потратите средства, — сказал я. — В конце концов, полторы тысячи — огромная сумма.
— Пятьсот добавлю как премию, — ответил он. — От чистого сердца.
В следующие два часа купец, как я и просил, отыскал для меня шестерых здоровяков, вооруженных молотами, секирами и ломами. Согласно закону и обычаю я привел их к присяге как временных функционеров Святого Официума. Не сомневался — будет им что рассказывать до глубокой старости. Но решил, что неплохо бы подпустить в их будущие рассказы нотку драматизма. Я сказал:
— С этого момента, как временные функционеры Святого Официума, вы подпадаете под юрисдикцию Инквизиториума.
