Если бы мог, я выхватил бы из ножен меч, но не было у меня ничего, кроме укрытого за голенищем стилета. Достал его, понимая, как смешно выглядит этот жест. Но речь здесь шла не об оружии, а о силе веры, что направила бы острие.
— Хорошо сказано, Мордимер, — признал он вежливо. — И то, что веришь, будто я демон, — это даже к лучшему.
— Есть у тебя времени на три удара сердца, чтобы ответить. Потом тебя убью, — сказал я спокойно и решительно.
Так спокойно и так решительно, чтобы скрыть собственный испуг. Испуг мышки, грозящей льву.
— Мое сердце никогда не билось, а ты не в состоянии был бы причинить мне вред, даже если бы я такое допустил…
— Это Ангел! — проверещал Поммель, не поднимая головы от пола. — Это Ангел! Сжалься надо мною, милостивый господин!
— С тобой мне не о чем говорить, — буркнул стоявший рядом со мной человек, и я внезапно понял, что рот Поммеля пропадает. Через миг на его лице между носом и подбородком нельзя было различить ничего, кроме ровной кожи.
— Ты и вправду Ангел? — спросил я, отступая на шаг и краем глаза посматривая на Поммеля, который отчаянно ощупывал лицо в поисках рта — и глаза его едва не вылезали от удивления.
— Я не простой Ангел, Мордимер, — ответил он. — Я твой Ангел-Хранитель. Я свет, которым ты разгонишь тьму, я капля воды, которая падет на твои жаждущие уста, я дыхание ветра среди жара пустыни, я слово надежды там, где забыли слово «надежда»… — Внезапно он вырос до потолка. Я прикрыл глаза, когда блеск поразил меня. — Я — Слуга Божий, Молот Ведьм и Меч. Проведу тебя меж Ловцами Душ и дарую жизнь среди Черной Смерти. Желаешь ли меня обнять, Мордимер?
— Нет, — сказал я, зная, что через миг гнев его падет на мою голову.
Я знал, что передо мной стоит демон, ибо такой человек, как я, не заслужил Ангела-Хранителя. Пытался меня соблазнить, ввести во грех гордыни, обмануть…
— А ведь не ошиблись в тебе, — он загремел, словно бронзовый колокол, — ты именно тот, кого я искал. Подойди, мое дитя. Теперь обниму тебя с истинной любовью. Уже не сгоришь в моем огне…
Он даже не стал ждать моего позволения. Его огромные, сияющие белизной крылья прикрыли меня, словно одеяло из горячего снега. Милые мои, Мордимер Маддердин не дурак, и знает, что снег не может быть горячим, ибо превращается в человеческой руке в воду. Ну и что до этого, если крылья Ангела казались созданными именно из раскаленных снежных полотнищ. Не делалось мне горячо, однако наполняли они жаром мои сердце, разум и душу.
Было это чувство пугающим и удивительным, несущим полную боли сладость. Я закрыл глаза и, видимо, порядком простоял в странном трансе, прежде чем снова их открыл. Рядом со мной никого не было. Ни человека в черном балахоне, ни Ангела с крыльями, сотканными из раскаленного снега. Лишь на полу осталось белое перо, но и оно через миг зашипело, а затем исчезло, оставив только выжженный след на дереве.
Я повернулся к Поммелю, чтобы взглянуть, что с ним происходит. Он уже нашел рот, сидел в углу комнаты с онемевшим от испуга лицом и водил пальцами по губам. Взглянул в мою сторону.
— Уезжай отсюда как можно быстрее, Мордимер, — сказал Хайнрих, и в голосе его звучали страх и злость. А может, также нотка зависти? — Забирай все эти деньги — и уезжай. Дам тебе письмо к епископу, только оставь нас в покое.
— Сделаю, как просишь, — кивнул я. — Желаю тебе счастья — и спасибо за все.
Он глянул на меня несколько более разумным взглядом. Вздохнул и встал с пола. Тяжело оперся о кресло. Пальцами левой руки провел по губам, словно проверяя, на месте ли.
— Я тоже желаю тебе счастья, Мордимер. Правда. Несмотря ни на что. — И я услышал искренность в его голосе. — Но не будет его ни тебе, ни тем, кто по неосторожности окажется на твоем пути…
— Почему же? — ужаснулся я.
Не ответил, но лишь перевел взгляд на выжженный в дереве след от ангельского пера. Потом взглянул на меня.
— Риттер, — узнал я машинально.
— Да, Хайнц Риттер. И разве он не гениален?
Я подошел к столу, взял толстенький кошель с гонораром, полученным от Клингбайля.
— Он прекрасен, — согласился я. — И моя жизнь также будет прекрасной. Когда-нибудь…
Хайнрих взглянул на меня, и теперь на его лице читалось сочувствие.
— Навряд ли, — сказал он. — Пусть бы даже ты и жаждал этого изо всех сил. Будешь как пожар, Мордимер: сожжешь все, к чему приблизишься.
Я кивнул, но не потому, что соглашался, — лишь в знак того, что понял его слова.
— До свидания, Хайнрих. — Я открыл дверь.
— Прощай, — ответил он.
Слуга Божий
Ибо он орудие Божье, дабы отмерить гнев справедливый тому, кто совершает злое.[11]
Ненавижу города. Особенно Хез-хезрон. Но именно здесь лучше всего зарабатывать и лучше всего служить Богу. Или точней — и простите, милые мои, за неверную очередность — так: здесь лучше всего служить Богу и лучше всего… выполнять волю матери нашей — Церкви Единой и Истинной. Именно здесь, в Хез-хезроне, худшем из дурных городов. В городе, где я какое-то время назад поселился. И по грязным улочкам которого теперь шел, чтобы встретиться с Алоизом Кнаппе, мастером гильдии мясников и влиятельным сукиным сыном. Было жарко, душно, а смрад от сточных канав и вонь от тел слишком многочисленных прохожих наотмашь хлестали по тонкому моему обонянию.
Я прикрыл нос батистовым платочком. Может, когда-нибудь привыкну к этому: к грязи, к потным телам, гноящимся глазам и изъязвленной коже. Однако я знал, что никогда не привыкну к главному: к адскому смраду неверия и к гнили ереси, которые я, как инквизитор, должен был ощущать (и ощущал!) со сноровкой охотничьего пса.
Кнаппе занимал каменный двухэтажный дом с выходом на улицу и дверью с медной колотушкой. Как для мастера гильдии мясников — весьма скромно, но Кнаппе был известен не только деловой хваткой, но и изрядной скупостью. Скупостью, сравнимой лишь с его жестокостью. Я никогда не любил этого человека, но он столь хорошо разбирался в городских делах, что не использовать его любезное приглашение было бы крайне глупо. Ну и пару раз он уже давал мне заработать. Не слишком много, но времена тяжелые, а всякая монетка — в кошель. Я, милые мои, был всего лишь инквизитором без епископской концессии, мало кому известным пришлецом из провинции, а значит, говоря откровенно, никем.
Кнаппе сидел в саду, вернее на заросшем сорняками участке, который называл садом, и жрал финики из большой серебряной миски. Брюшко упиралось в его колени, распахнутая на груди рубаха была в пятнах от вина и масла, а пальцы — тяжелы от золотых перстней. Те подмигивали мне глазками драгоценных камней, словно кричали: «Мы охотно сменим владельца, дорогой Мордимер. Только дай знак! Хватит с нас этих отвратительных толстых пальцев! О, сколь же охотно перейдем мы туда, где нас станут холить!» Я знал, что снять перстни с руки Кнаппе было столь же просто, как вырвать клыки матерому волку. Но кто сказал, что все в этой жизни легко?
