ПОЛДЕНЬ, XXI ВЕК
Август
2010
Колонка дежурного по номеру
Пылающий остров
Давным-давно я прочёл эту книгу Александра Казанцева, из которой не помню ничего, кроме горящего где-то в океане острова. Он пылал днём и ночью, он сжигал кислород планеты — и пожар невозможно было остановить. Я был тогда десятилетним мальчиком, я искал этот остров на картах, я даже рисовал его где-то в Тихом океане — маленький кружок с взметнувшимся над ним языком красного пламени.
И я втягивал в себя воздух, задерживая дыхание, как только мог, чтобы определить — много ли кислорода осталось на планете. Я уже знал, что дышим мы кислородом, а всё остальное — азот и углекислый газ, бесполезные для жизни.
Страшные картины рисовало мне воображение. Картины вымерших городов, миллионы задохнувшихся людей, гибель человечества.
Потом я вырос и забыл об этом страшном острове.
Но он горит до сих пор. Ему дела нет, что про него забыли.
Он неутомимо сжигает то, без чего мы не можем жить в духовном смысле слова. Это важней кислорода. Сейчас мы могли бы сделать запасы сжиженного газа и дышать ими, если кислород сгорит. Мы добывали бы его из воды.
Но откуда нам добывать красоту и любовь, человечность и свободу?
Пусть всё горит синим пламенем! Нам наплевать на то, что будет после. Холодный огонь пожирает остатки совести и благородства. Пылающий остров себялюбия и алчности горит днём и ночью, не оставляя нам шансов на спасение души.
Так мне вспоминается теперь та старая книга о пылающем острове.
Павел Амнуэль
Клоны
«То — ностальгия по Большому взрыву,
В котором родились мы все».
«Что важнее: знать, где мы живем — или как должно жить?»
— Нужно подняться к телескопам? — с беспокойством спросила Лайма. — Видите ли, я не…
— Вы плохо переносите высоту, — перебил девушку Леонид.
— Высоту я переношу нормально. — Лайма не любила, когда ее перебивали, и русский ей не понравился — бесцеремонный и какой-то не свой, так она обозначала людей, при знакомстве не смотревших в глаза или говоривших не то, что думали. — Видите ли, я не люблю телескопы.
Странная девушка. Что значит: «не люблю телескопы»? Монтировку? Купол? Зеркало? Почему тогда работает в обсерватории Кека? С ее профессией могла бы устроиться в Гонолулу, в университете такое смешение языков, что хорошему переводчику, каким была, судя по отзывам, мисс Тинсли, работа нашлась бы непременно. В Гонолулу прекрасный климат, пляжи, не говоря о массе нужных и интересных знакомств. Тем не менее, мисс Тинсли предпочла гору, заштатный городок Ваймеа и, что бы она ни говорила, — эти телескопы, без которых на Мауна Кеа не было бы ни одной живой души, даже горные козлы сюда не поднимались. Леонид не был уверен, что на склоне вулкана есть какая-то живность, кроме больших птиц, изредка круживших над обсерваторией и улетавших в облачную даль. Облака висели над океаном так прочно, будто были приклеены к нижней кромке неба. Ни одно облако, однако, не всплывало над горизонтом так высоко, чтобы помешать наблюдениям, — эту замечательную особенность Мауна Кеа отметили еще первые путешественники, поднявшиеся лет двести назад на вершину древнего вулкана.
— Нет, — сказал Леонид, — подниматься не надо. Наша комната в Верхнем доме. Если не возражаете, я заеду за вами в половине четвертого. Буду вас ждать в…
Он замолчал, потому что Лайма его не слушала — кивнув в знак согласия, она вернулась к работе.
— Да, мы договорились, — сказала она рассеянно, продолжая что-то писать на языке, который был Леониду не знаком, — испанский, кажется. Или французский? Сколько языков знает эта девушка? Говорили — шесть.
— Я буду в половине четвертого, — повторил он.
О просьбе русского астрофизика Лайма вспомнила, когда подошло время ланча. Обедала она обычно в кафе Альваро на улице Шеннона. Смешно, конечно, называть улицей четыре двухэтажных дома, два из которых арендовали японцы из обсерватории Субару, один — европейцы, менявшиеся так часто, что Лайма не успевала запоминать лица, не говоря о фамилиях, а последний дом пустовал; говорили, что там разместятся австралийцы, когда заработает новый радиотелескоп на плато в трех милях от Большой антенны.
— Как обычно? — спросил Альваро, ласково кивнув Лайме и решая, произносить ли свой обычный комплимент. Да или нет — хозяин кафе определял по одному ему понятным приметам: сдвинутым бровям, взгляду, который Лайма бросала на стоявшие над стойкой статуэтки фантастических животных, вылепленных самим Альваро из вулканической глины, собранной в кратере неподалеку от телескопов, к которым Лайма поднималась всего один раз, в первую неделю после приезда. Работать в обсерватории Кека и не подняться на купол, не потрогать белый слепящий металл, не посмотреть в окуляр или как там специалисты называют штуку, в которую можно заглянуть и увидеть край Вселенной? На высоте десяти тысяч футов Лайме стало плохо, сердце стучало, как кроличий хвостик, воздуха не хватало, в себя она пришла в Нижнем доме. Телескопы Лайму не интересовали, а замечательные цветные фотографии галактик и туманностей, висевшие везде, где только было возможно налепить на стену постер, не приводили ее в экстаз, как всех, кто здесь работал, и туристов, мечтавших, по их словам, работать именно здесь, где самое чистое на планете небо и, наверно, души тоже чистые, ибо невозможно жить в таком месте и испытывать низменные страсти и неприглядные желания.
Относительно страстей и желаний Лайма могла бы рассказать много, но не стала бы этого делать — ни раньше, ни теперь, когда Тома не стало, и жизнь… нет, не потеряла смысл, это было бы слишком банально, поскольку смысла в своей жизни Лайма и раньше не видела, она не понимала, что означали эти слова, и почему другие тратили столько времени, чтобы в несуществующем смысле разобраться.
