ненавистных мужских рук. Марций перехватил её за локти, отстраняя от себя на вытянутых руках, — туника упала к ногам Ацилии мягким комом! — встряхнул и снова притиснул к себе уже обнажённое девичье тело.
— Успокойся… Я не сделаю тебе ничего плохого… Всё будет хорошо… Слышишь меня? — Он шептал ей на ухо, лаская спину прямо по волосам, — Тебе не будет больно…Всё будет по-другому…Совсем не так… Только позволь мне, прекрати сопротивляться…Не заставляй опять делать больно…Я не хочу сегодня так… Слышишь меня?..
Но Ацилия лишь хрипло дышала, пытаясь вырваться из тесных объятий, пока в этой немой борьбе Марций не повалил её на расправленную постель, подмял под себя, прижал руки ладонями справа и слева от лица.
— Отпустите… — выдохнула ему в лицо.
Он снова заговорил:
— Ты же сама знаешь, что я смогу справиться с тобой, это бессмысленное сопротивление…Но, если это будет так, это опять будет так, как всегда… С болью…Ты этого хочешь? Этого? — он стиснул её запястья пальцами. Ацилия, закусив губу, смотрела в сторону, замотала головой, — Ну вот, видишь?.. Я тоже так не хочу…Но чтобы было по-другому, ты должна помочь мне… — она рывком перевела не него глаза:
— Да идите вы…
— Ты просто не мешай… Можешь даже не смотреть на меня, можешь закрыть глаза… — она усмехнулась, но он продолжал как ни в чём ни бывало:- Так даже лучше…Просто слушай себя, своё тело. Всё, что будешь чувствовать…
— Я не хочу… — упрямо поджала губы, глядя ему в глаза.
— Не хочешь, потому что не знаешь, что это такое…
— Прекрасно знаю, вы уже демонстрировали это не раз…Хватит!
— Глупая! — он улыбнулся, — Это совсем по-другому…
— Нет! — она отвернулась, поднимая голову вверх, открывая подбородок, незащищённую шею. В неё-то он и стал её целовать, нежно, аккуратно, ласково, ловя биение пульса под губами. Первое время девчонка ещё сопротивлялась, пыталась отворачиваться от него, кривила губы, негодующе вспыхивала глазами. Но Марций сумел протолкнуть одно колено между её бёдер и, когда сопротивление её было слишком отчаянным, он надавливал им, и она смирялась, зная, что находится в его полной власти.
Он целовал её лицо, неподатливые упрямые губы, шею, верх обнажённой груди, белые ключицы. Постепенно разомкнул пальцы, освобождая её запястья, и она не воспользовалась свободой рук, не вцепилась в лицо или в волосы, упруго упёрлась тонкими пальцами в плечи чуть выше локтей, в ямочки у бицепсов. Запрокинула голову, вздохнув, закрыла глаза, и это для него была уже первая победа.
Теперь ему помогали и руки, не только губы, он ласкал её всю, перекатившись на бок, лежал с ней рядом, уже не придавливая её, не удерживая. Грудь, живот, бёдра, тонкие руки, запястья. Сумел освободиться от своей одежды, ощущая теперь девичье тело целиком.
Она завела его, сначала своим сопротивлением, своей неопытностью, а потом такими искренними открытыми эмоциями. Она вздрагивала на каждое лёгкое прикосновение, хрипло дышала, дрожа ресницами, когда ласки его были особенно нестерпимыми. Он открывал для неё новый мир чувственных плотских удовольствий, неизведанный, скрытый для неё им же самим, его недавней грубостью, жёстким напором. А ведь она так открыта, так искренна
до головокружения.
На этот раз он был нежен и аккуратен, как никогда, она, наверное, даже не поняла, как всё получилось, только глянула из-под ресниц, да уголки губ задрожали. Но Марк снял это напряжение с губ мягким поцелуем.
Всё время он ждал от неё хоть одного звука, но она молчала, закусывая нижнюю губу. Лишь в последний момент, когда задрожала всем телом, он сумел поймать её стон-выдох в поцелуй, и замер сам уже, ловя последние секунды, чуть не теряя сознание от пережитых чувств.
Потом долго лежал на спине, глядя в потолок, нашёл руку рабыни, стискивая пальцы, и она не отстранилась впервые за всё время. Он пытался рассмотреть её лицо, но она отвернулась, да ещё и правую кисть поднесла к губам.
— Твоему будущему мужу можно позавидовать… — первым заговорил он, и Ацилия рывком вдруг вырвала руку из его пальцев, с изумлением отметив про себя, что коснулась при этом его обнажённого бедра. Отстранилась на возможное расстояние, словно только сейчас понимая, что произошло, что она пережила…
Господи! Боги святые! Что это было!
Он заметил её смятение, но ничего не сказал.
Ацилия поднялась и села, собирая волосы на затылке в косу.
— Зачем? — с улыбкой спросил он, видя, как свободные длинные пряди ускользают со спины в тугой жгут косы под руками рабыни.
— Жарко… — отмахнулась, но подтянула к себе свою розовую столу, набросила, снова легла на постель, но легла боком, чтобы занимать как можно меньше места и не касаться его тела.
Они долго молчали, первым заговорил сам Марций, заговорил негромко, словно думал вслух:
— Своего отца я помню плохо. Он был центурионом…Его убили, когда мне было шесть лет, он редко появлялся у нас дома, учил меня ездить на лошади, ловить рыбу…Лица его совсем не помню… Ругался на меня…Я рос с детства слабым, часто болел…Мать даже думала — помру…Она потом вышла замуж за квестора легиона — хитрый поганый тип, что она в нём нашла? Хотя одной оставаться в гарнизоне, да со мной на руках — ещё тяжелее…Я это только сейчас понимаю, а тогда… — он вздохнул, потёр ладонью лоб, запустил пальцы в волосы, — Сволочь! Я ненавидел его до трясучки, до немоготы… Жадный, всё время злился на что-то и орал… Мать бил даже при мне, на моих глазах… За какие-то пустяки…Я только ревел от страха…Потом стал за мать выступать — он за меня взялся… Воспитывал… Делал из меня мужчину, как сам говорил, кулаками…Тут уже мать за меня заступалась, и тоже получала…Когда на него что-то находило, он вообще меня закрывал в подвале, держал на хлебе и воде, силу духа воспитывал…Сволочь! — содрогнулся от переживаемых воспоминаний детства, Ацилия устало сморгнула, — Мне пятнадцать было, когда я послал его подальше и заступился за мать конкретно, сказал ему, чтоб уматывал…Что тогда было! Он орал, как сумасшедший…Взялся за нож, попытался убить меня, порезал руки, мать меня собой закрыла…Он её на моих глазах… — он замолчал, долго глядел в потолок, и Ацилия подумала, ничего не скажет больше. Но Марций заговорил опять, — Я потом полгода нищенствовал, всякое было, и били, и в притон однажды попал, еле вырвался, воровать научился, пока к одному легиону не прибился, солдаты взяли на воспитание, а в семнадцать поставили на довольствие… Я стал легионером… — повернул голову и посмотрел на Ацилию, — Овидий на него похож… И женщин бьёт…
Ацилия молчала. Потом спросила вдруг:
— А Лелий?..
— С ним у нас профессиональные проблемы, он — центурион, и я… Был им…У нас разные взгляды на всё…Он злорадствовал, когда у меня забрали центурию, а меня понизили, и если подобное случится с ним, я тоже буду злорадствовать… — он снова повернул голову и посмотрел Ацилии в лицо. Она промолчала, задумавшись над его словами, над его прошлым. Конечно, ему есть за что её ненавидеть: у неё была семья, любящий отец, и пусть изгнанный, но сенатор, ей не приходилось нищенствовать или быть волчицей в притоне, как ему, ей не приходилось воровать, чтобы прокормить себя. И на её глазах никто никогда не бил её мать…Тогда, когда он отпустил её в Нуманции, она что-то говорила о матери, о том, что у каждого есть мать… Наверное, именно эти её слова и тронули его. Он ведь как-то говорил об этом, что именно слова, а не одежда убедили его тогда.
Он может, он способен понимать, сострадать, ведь он сам столько пережил…
Она разомкнула губы, спросила:
— Вы отпустите меня?
Он дёрнулся, как от пощёчины:
— Нет!
— Позвольте мне написать письмо в Рим?
— Нет! — его голос стал твёрже, словно он цедил это единственное слово сквозь зубы.
