— Я непременно повидаюсь с ним, — сказал Гастон. — Он поступает очень неосторожно. Неужели он не понимает, что стоит мне только сообщить о себе куда следует, и завтра же мои друзья ворвутся в его дом. Стоит мне крикнуть в окно и остановить первого же французского солдата, и что тогда будет? Нет, право, ребенок и тот поступал бы осторожнее в данном случае.
Филиппи вскочил на ноги и, приложив палец к губам, проговорил:
— Тише! Вы говорите, стоит вам сказать слово первому попавшемуся французскому солдату или известить Валланда о том, где вы находитесь, но вопрос в том, станут ли они слушать вас? Вы плохо знаете людей, если рассчитываете на это. Нет, сын мой нам надо найти другой выход.
Он говорил теперь на ухо Гастону и шептал ему чуть слышно:
— Дайте мне чек на тысячу дукатов, и я сегодня же ночью освобожу вас. Не ждите, пока вернется Пезаро. Его возвращение может стоить вам жизни.
Гастон без малейшего колебания живо воскликнул:
— Я дам вам этот чек, как только пожелаете!
Он спал в этот день почти без перерыва, благодаря лекарству, данному ему Филиппи; когда он проснулся, он почувствовал, что силы его возвратились, и он понял, что слабость, прежде не покидавшая его, во многом зависела от медикаментов, предписанных ему прежде этим доктором. Голова его была совсем свежа, он сам, без посторонней помощи поднялся на постели и даже встал затем с нее. Но темнота, царившая в комнате, не позволяла ему тотчас же испробовать хорошенько свои силы, и хотя сердце его билось при мысли о скором освобождении, он все же решился еще предпринять что-либо, тем более что вслед за подъемом сил сейчас же началась реакция, и он, утомленный, снова лег в постель, раздумывая о том, сдержит ли Филиппи свое обещание. Гастон, проснувшись среди ночи, открыл окно, чтобы взглянуть на улицу и постарался уловить там признаки того, который теперь может быть час. Прямо над ним сияло безоблачное небо, покрытое мириадами звезд, по улице проходили редкие прохожие, засидевшиеся где- нибудь в кафе, в открытое окно доносился шум шагов патрулей, слышался где-то женский голос и звук арфы. Он глубоко задумался снова о том, с какими радужными надеждами он въезжал в Верону, как он мечтал о том, что ему удастся примирить французов с итальянцами. Несмотря на постигшую его неудачу, он все же был глубоко уверен в том, что, будь он здоров, он мог бы привести в исполнение свою мечту. Он боялся только одного, что народ, выведенный из терпения жестокостью Валланда, не вытерпит, и вспыхнет открытое восстание, которое можно будет погасить только оружием. Но все же, несмотря на это, ему казалось, что если только старик сдержит свое обещание и поможет ему выбраться из этого дома, он еще успеет устроить все к лучшему.
В доме в эту минуту царила мертвая тишина, огонь в камине ночью почему-то не зажжен. Гастону вспомнились слова Филиппи, что ему грозит опасность не со стороны Бианки, а со стороны фанатиков-слуг, преданных всею душою Пезаро, этому злейшему врагу Бонапарта. Конечно, весьма возможно, думал он, что приверженцы Пезаро постараются удержать его, как заложника, в доме, но чего они хотели достигнуть этим? Ведь, во всяком случае, они могли удержать его здесь только в продолжение еще нескольких дней. Бианка, наверное, первая бы помогла ему спастись в том случае, если бы против него замышляли что- нибудь дурное. Обдумывая все это, он почувствовал, что его снова клонит ко сну. Он закрыл глаза и проспал, по крайней мере, целый час; когда он проснулся, над ним стоял уже Филиппи; лица его Гастон не мог рассмотреть, но он услышал его голос, шептавший ему:
— Ни слова, граф, если вы дорожите своею жизнью. Пезаро вернулся и все узнал. Слушайтесь меня, не расспрашивая ни о чем: каждая минута дорога.
Гастон быстро поднялся на постели и огляделся кругом еще сонными глазами. Лицо доктора было совершенно скрыто густыми складками плаща, ниспадавшего почти до самых его пят. Он вынул потайной фонарь из кармана и поставил его на столик перед камином, так что видны стали уже заранее приготовленная бумага, чернила и перо. Филиппи был не один, ему прислуживал какой-то юноша, одетый зажиточным мещанином. Гастон никогда еще не видел старика таким озабоченным и деятельным. Смешно было смотреть, как он сновал из угла в угол, приготовляя лекарства, прислушиваясь к тому, что делается в комнатах внизу, он казался каким-то видением, а не живым человеком, в полумраке, царившем в комнате. Его беспокойство и суетливость явно свидетельствовали о том, какой опасности они все подвергались; он двигался с такой осторожностью, будто внизу находилось множество вооруженных людей, готовых ринуться наверх при первом шорохе. Но, по-видимому, Филиппи боялся больше, что его услышит Бианка, чем все остальные в доме.
— Выпейте, — сказал он Гастону, поднося к его губам высокий бокал с жидкостью, которую он раньше посмотрел на свет, как бы желая убедиться в том, что она приготовлена совсем так, как надо.
Граф выпил весь бокал и вдруг сразу почувствовал необыкновенный подъем сил, как он уже это раз испытал при своей первой попытке подняться с постели.
— Но ведь вы, право, волшебник! — воскликнул он. — Вы даете мне положительно крылья.
— Но зато я и требую платы за них, — ответил старик. — Вот здесь чек, когда вы его подпишете, мы тронемся в путь.
Гастон быстро поднялся с постели и встал на пол. Голова его кружилась, свет фонаря мелькал перед глазами, но, тем не менее, он оказался в силах пройти всю комнату и подписать чек.
— Я хожу, точно клоун, — сказал он, смеясь, — но вот вам чек, доктор.
— Я через три дня предъявлю его в крепости, тогда там будет уже новый начальник, не так ли? Но, впрочем, нам некогда терять времени. Петро, помоги-ка графу одеться, — и затем, побледнев вдруг, как смерть, он воскликнул: — Что это такое?
Все трое стали прислушиваться, слышно было, как внизу кто-то двигался. Они ясно расслышали, как кто-то медленно стал подниматься по ступенькам наверх. Тяжелые шаги, казалось, пригвоздили старого Филиппи к месту. Голова его была откинута назад, глаза готовы были выскочить из орбит, казалось, что он считает шаги с трясущеюся челюстью и дрожащими губами. Более громкий шум вызвал холодный пот на его лбу. Человек, поднимавшийся наверх, уронил что-то, и тяжелый предмет со стуком полетел вниз по лестнице. Вдруг шаги прекратились, и все опять стало тихо кругом.
— Это были шаги Пезаро, — воскликнул старик, нарушая наконец молчание, — но мы вовсе не желаем услышать их еще раз. Одевайтесь скорее, граф. Петро, помоги одеться синьору.
Возбуждение и тревога иногда утраивают силы. Гастон испытал это на себе в данную минуту, он забыл свою слабость и головокружение и думал только о свободе, он быстро двигался по комнате, совершенно забыв, что еще так недавно лежал здесь без сил, почти без движения. Когда он оделся, Филиппи спрятал фонарь опять под складки своего плаща, и, быстро оглядевшись кругом, чтобы убедиться, что ничего не забыто, он велел своим спутникам следовать за собою, и они тихонько, гуськом, стали подниматься по узенькой лестнице, ведшей на крышу дома. Они достигли ее без всяких препятствий, но только тогда, когда очутились на свежем воздухе, они вздохнули наконец свободно полной грудью.
— Теперь что? — спросил Гастон, он даже в эт минуту еще не вполне доверял Филиппи, — вы заработали свои дукаты очень легко, старина, но я только тогда назову вас действительно лучшим врачом в мире, когда вы дадите мне возможность добраться до земли.
Он чувствовал себя как-то странно возбужденным; чистый воздух, звездное небо — все это, казалось, еще больше подкрепило его силы... Теперь он уже не думал о том, что покинул дом Бианки, ему это казалось так неважно в эту минуту, со свободой к нему вернулось и честолюбие. Он решил идти к Валланду и объявить себя его заместителем, на другое же утро все жители Вероны должны были узнать, что у них новый губернатор. Он снова решил завоевать себе право командовать имеющимися здесь войсками, и на этот раз уже он, конечно, не пойдет на компромиссы и даст хороший урок веронцам. Гастон воображал, что старый Филиппи, стоящий рядом с ним, и не подозревает, о чем он думает; он считал его шарлатаном и негодяем, неспособным испытывать какие-либо патриотические чувства, но в этот момент он жестоко ошибался, старик зорко следил за ним из-под полуопущенных век и, казалось, читал каждую его мысль.
— Вот дорога вниз, на землю, — сказал он, обращаясь наконец к Гастону, — пройдите три следующие крыши, и вы очутитесь на колокольне церкви св. Афанасия. Дверь колокольни открыта, об этом я уже условился с церковным сторожем, а вот этот юноша проводит вас дальше, до западного выхода из храма, идите же теперь с Богом.
— Значит, вы не проводите меня дальше, Филиппи?
— Нет, синьор, я предоставляю поле действия более молодым силам. У дверей храма вы найдете
