выходить на поверхность, поскольку постоянный сквозняк делал воздух свежим. Туда вполне мог зайти черный волк. И даже тигр, хотя ему было бы недостаточно места, чтобы развернуться. Найдя пещеру, я выгнал оттуда медноголовую змею, и теперь мне приходилось следить, чтобы она не вернулась назад; еще приходилось постоянно выметать веткой скорпионов. В пещеру вел узкий выступ, расширявшийся перед самой пещерой, и на нем было достаточно земли, чтобы росла трава. Пещера была на восточном склоне горы, а Скоар располагался к югу от нее. Так что я мог развести маленький костерок на ночь, разглядывая в его пламени мальчишеские видения неисследованных мест, давних времен и других «я».
В это утро я первым делом проверил свой лук и прочее имущество. Все было на месте, но меня не оставляло какое-то странное чувство. Я послюнил свой нос, чтобы обострить обоняние; все вроде бы было в порядке, но…
Когда я обнаружил причину — на задней стене, по которой мой взгляд сначала скользнул, ничего не заметив, — она не слишком многое мне сказала. Картина была нарисована острым концом мягкого красного камня. Очевидно, это сделали уже после того, как я в последний раз наведывался в пещеру в ноябре. На стене теперь были две фигуры без лиц, но с мужскими органами. Я слышал об охотничьих сигнальных рисунках-сообщениях, но здесь от них не было ничего. Просто стоящие фигуры… У одного были пропорции человека, согнутые локти и колени, пальцы на руках и ногах тщательно прорисованы. Второй — такого же роста, но руки чересчур длинны, а ноги слишком коротки, а коленей и вовсе нет… Я не нашел никаких следов пребывания чужого человека, больше не появилось ничего нового, и ничто из моих вещей не пропало.
Я бросил поиски. После ноября кто-то побывал здесь и оставил мои вещи нетронутыми: значит, нет никаких причин думать, что он против меня что-то замышляет. Подкова оказалась спрятанной под тем же самым камнем у входа в пещеру, где я оставил ее. Впрочем, мне никогда не приходилось слышать о рисунках, оставленных ведьмами или еще какими-то сверхъестественными существами. Я набрал веток, чтобы сделать постель, принес охапку дров и растянулся на солнышке, поглощенный мечтами и совершенно голый, если не считать пояса с ножнами. Кабы время от времени нам не выдавался такой досуг, разве смогли бы мы открыть новые методы защиты луны от кузнечиков? Я не забывал о рисунке, но предполагал, что посетитель уже давно ушел. Мои мысли плавали за границами дня. Я думал о путешествиях.
Гудзоново море, Мога-Вотер, Лорента и Онтара — я знал, что все они являются частями большого моря, делящего известный мир на острова. Я знал, что Гудзоново море во многих местах едва достигает мили в ширину, и его можно легко переплыть на лодке. Я знал также, что тридцатитонные корабли из Леваннона плавают через Мога-Вотер в море Онтара, а затем мимо Тюленьей Гавани в море Лорента, где добывают большую часть лампового масла. Тюленья Гавань — все еще земля Леваннона, самый дальний конец этой длинной, точно змея, страны и самый главный источник ее благосостояния, самая северная точка цивилизации, если, конечно, можно назвать такую дыру как Тюленья Гавань цивилизованной. (В пятнадцать лет я увидел ее, путешествуя с Бродягами Рамли. Головорезы Баклана Донована попытались схватить одну из наших девушек — нигде больше не посмели бы сделать такого с одним из Бродяг. Мы оставили троих из ребят Баклана мертвыми, а остальных — в сильном недоумении.) За Тюленьей Гаванью эти леваннонские корабли проходят по морю Лорента и дальше на юг, вдоль пустынных берегов, и торгуют с городами- государствами Мэна и знаменитыми портами Нуина — Ньюбери, Олд-Сити, Ханнисом, Концом Земли. Путешествие длинное и неприятное, как говаривали пилигримы в «Быке и Железе». Туман может скрыть оба берега этой страны черных волков и коричневых тигров, совершенно не подходящей для людей. И все равно этот маршрут считался более безопасным, чем по Гудзонову морю, вдоль побережья Коникута, и леваннонские корабли, груженные промышленными товарами из Нуина, обычно возвращались этим путем, сражаясь со встречным ветром и течениями, но предпочитая их встрече с пиратами с архипелага Код. Теперь мы истребили пиратов, но в то время военные байдары и узкие скиммеры с треугольными парусами вытворяли что хотели.
Нежась тем утром на своем уступе, я думал: если леваннонские тридцатитонники проходят северным маршрутом в торговых целях, почему они не могут из любопытства заплыть еще дальше? Разумеется, я был невежественным. Я ни разу не видел даже Гудзонова моря. Я не знал, что любопытство — вовсе не обычное, а плачевно редкое качество. И вообще, как я мог, не имея никакого опыта, представить одиночество открытого моря, когда земля стала лишь воспоминанием, и нет никакого знака, по которому можно держать курс, если только кто-то из пассажиров не владеет секретом ориентироваться по звездам?.. Поэтому я вопрошал утреннее небо: если никто не отваживается отплыть от островов подальше… и если Книга Авраама не говорит нам, на каком расстоянии находится край земли или что скрывается за ним, то как могут священники заявлять, что им все известно?
Почему по эту сторону от края земли не может быть других стран? Откуда они вообще знают, что есть край земли? Да, возможно, это объяснила Книга Авраама, если кому-то было дозволено прочесть ее, но как же тогда насчет другой стороны? Она ведь тоже должна существовать. Ведь что-то там есть… И если бы я поплыл к востоку…
«А как? — сказал я себе. — Как, дурья башка?!»
Но, предположим, я отправлюсь в Леваннон — ведь это не так далеко, — где молодой человек запросто может наняться на тридцатитонник?
И предположим, я на самом деле отправлюсь туда — если не этим утром, то следующим?..
3
Я мечтал об Эмии.
Однажды с улицы я увидел в окно, как она раздевалась перед тем, как лечь спать. Под ее окном росло старое толстое дерево, достававшее до второго этажа, где находилась комната Эмии. Сквозь густую листву я видел, как она распустила рыжевато-коричневые волосы, как они упали ей на плечи, как она расчесывала их, глядясь в зеркало, а потом некоторое время глядела в ночную тьму… Окно выходило на глухую стену соседнего дома, у которой я и стоял. Луны не было, иначе бы Эмия непременно заметила меня. Повинуясь какому-то импульсу, она приподняла рукой левую грудь, голубые глаза ее опустились, а я был совершенно зачарован, увидев широкий кружок около соска, крутые бедра и едва заметный треугольник внизу живота.
Обнаженные женщины не были для меня новостью, хотя вблизи я не видел ни одной. В Скоаре были кинетоскопы[3], которые назывались «кино», включая самые дешевые, которые я мог себе позволить[4], Однако это чудо в окне было Эмией. Ни картинка в кинетоскопе, ни кукла, ни потасканная актриса, в дурацких трусиках-стринг и с опухшим лицом, а Эмия, которую я видел каждый день; Эмия, выполняющая свою работу в трактире, в халате или свободных штанах, — штопающая, вытирающая пыль, присматривающая за рабами, зажигающая свечи, прислуживающая за столом, выходящая на мою территорию, чтобы собрать яйца у кур или помочь покормить животных и подоить коз. Эмия очень трепетно относилась к своей юбке — та Эмия, которую я знал. Однажды, старый раб Джадд, не подумав, спросил, не будет ли она так любезна забраться за чем-то на лестницу, чтобы поберечь его хромую ногу, и она пожаловалась матери, и Джадда выпороли за непристойное поведение… Такова была Эмия, и во мне, точно яростная музыка, пробудилось желание.
Или любовь?.. Да, я называл это так. Ведь я был мальчишкой. Эмия исчезла из виду, и ее свеча погасла. Я помню, что в ту ночь заснул в совершенном изнеможении — только после того, как воображаемая Эмия на моем тюфячке раздвинула ноги. Тюфячок превратился в кровать с балдахином: я унаследовал трактир и состояние Старины Джона после того, как спас Эмию от бешеной собаки или от понесшей лошади, или еще чего-то в этом роде. Предсмертная речь Джона, благословлявшая наш брак с Эмией, заставила бы последнего негодяя вернуться в лоно Святой Церкви…
Я больше не видел Эмию обнаженной, но эта картина — девушка, стоящая у окна, — не покидала мою душу (она до сих пор там). Она была со мной и на том горном уступе, когда время подбиралось к полудню.
Уши и нос предупредили меня. Моя рука метнулась к ножу, прежде чем я различил непрошеного гостя.
