Болан ответил:
— Играйте картами, которые у вас на руках. Не оплошайте, ребята. Я убыл, пока!
Он выключил радио и скомандовал Гримальди:
— Поворачивай назад, парень.
—
—
— Ты выжил из ума, — сказал пилот, разворачивая вертолет в направлении логова Копы.
В гости, черт побери! Вместо того, чтобы сказать прямо —
В наушниках раздался напряженный голос Гримальди:
— Ты уверен, что принял правильное решение?
Болан со смешком ответил:
— А я-то думал, что мы не будем говорить об эпитафиях, Джек.
— Кто говорит об эпитафиях? Я говорю о надгробиях, — послышался язвительный ответ. — В чем дело?
— Мы возвращаемся назад, вот в чем. Но я не хочу, чтобы кто-либо знал об этом. Ты должен меня доставить на место чисто, быстро и незаметно.
— Но это невозможно.
— Значит, — с ядовитой улыбкой ответил Болан, — надо лучше постараться. Правильно?
— Неправильно, — возразил Гримальди. — Это значит, что ты торопишься в лучший мир. Но если ты этого хочешь...
Этого Болан, конечно же, не хотел.
Но у него не было выбора.
Глава 13
Солдат, идущий в бой с единственным страстным желанием остаться в живых, — плохой солдат. Болан знал это. Хороший солдат — человек долга, думающий в бою только о том, как выполнить задачу, чего бы это ему ни стоило.
А сейчас шла война.
Тоби Ранджер и Том Андерс знали это так же, как Карл Лайонс и Смайли Даблин, посвятившие себя целиком этой борьбе. Все они были хорошими солдатами.
Поэтому действия группы особого назначения в Нэшвилле не имели ничего общего с операцией по спасению. Цель оставалась той же, что и вначале; ничего не изменилось, кроме обстоятельств. Болан знал, что Андерс и Ранджер испытывали такую же тревогу о судьбе Карла Лайонса, как и он сам. Но он также знал, что эта тревога не могла существенно повлиять на план игры. Цель была все та же — победа. Вот почему они призвали на помощь Болана, а не протрубили отбой и не бросили все силы на поиск и спасение друзей.
Они, несомненно, были хорошими солдатами. И Болан уважал их за это. Он также понимал, почему Тоби Ранджер рассвирепела, когда в самый решающий момент схватки он предпринял свой маневр. Ее с самого начала беспокоило, что Болан будет вести свою собственную игру вместо того, чтобы действовать по их плану; беспокоило, что он ввяжется в рукопашный бой и разорвет тонкую невидимую сеть, раскинутую группой от улицы до роскошных апартаментов, чтобы выследить и заманить противника в ловушку.
Хотя они были друзьями и даже любовниками и Мак знал, что она уважала его личную войну против мафии, для Болана не было секретом, что она больше доверяла своим решениям, чем его тактике. Она видела в нем лишь мстителя-одиночку, который сегодня — тут, а завтра — там, временного и обреченного участника войны с организованной преступностью.
Однажды, в одну из их райских встреч, она сказала ему: «Я хотела бы сделать из тебя настой, „Капитан Храбрость“, и разлить его по бутылкам. Это был бы твой величайший подвиг. Тогда, возможно, мы бы смогли сделать маленькую инъекцию твоего мужества каждому полицейскому страны. Совсем немного — одну лишь инъекцию каждому. Вот тогда мы бы увидели, что в этой запуганной бандюгами стране действительно наводится порядок».
Тогда он ответил ей довольно игриво: «Не могли бы мы оставить несколько инъекций для нас с тобой?»
Тоби возразила в своем неподражаемом стиле: «Не выпендривайся передо мной, герой! Когда ты с этим покончишь, тебе нечего будет вводить. Ты делаешь инъекции не шприцем, а пожарным шлангом. Когда родник иссякнет, тебя придется хоронить шприцем».
— О чем мы говорим, о любви или о войне? — спросил он ее.
— О том и о другом, — ответила она. — И там, и тут ты действуешь так, будто завтрашнего дня не существует.
Именно так. Для Мака Болана не существовало завтра. И он это знал.
И именно поэтому он не любил отсиживаться и выжидать. Он должен делать то, что может, пока может. Для него всегда существовало только сегодня.
Но
В то же время Мак считал свой ответ на вызов, брошенный мафией обществу, наиболее радикальным. Для тех, кому он предназначался, он был окончательным. Он не допускал никаких юридических уверток, взяток, передаваемых под столом, никакого битья в грудь и взывания к закону для тех, кто плевал на «Билль о правах». Мафия знала о существовании суда Мака Болана. Они знали также, что представали перед этим судом голыми, а покидали его одетыми в окончательный и не подлежащий обжалованию закон существования. Они уходили мертвыми — приговоренными своими собственными делами и казненными своими собственными судьбами.
Я им не Судья.
Я им не Приговор.
Я — Палач.
Помести
Конечно, этого не произойдет. Полпроцента американского общества продолжит пожирать остальную здоровую часть. А безмятежные стада все так же будут щипать травку, даже не замечая исчезновения то одного, то другого агнца, если их измученные пастыри по-прежнему будут нести охрану с сетями вместо дубинок.
Болан не был пастырем. Он был овцой в волчьей шкуре. И он носил с собой самую большую дубинку, какую мог найти.
Ну, хорошо, Тоби, хорошо. На сей раз, насколько позволят обстоятельства, он будет держать дубинку в чехле и примет участие в игре их группы, но только до определенного момента, до определенной точки. Эта точка находится в нескольких шагах от рубежа, отделяющего жизнь Карла Лайонса от его могилы. Это не игра в спасителей и преступников. Это игра в жизнь и смерть — единственная важная игра для Мака Болана.
— Может, ты мне расскажешь, что происходит? — прошипел голос Гримальди в наушниках.
— В двух словах или больше? — небрежно спросил Болан.
— Сколько потребуется. Раз уж я тебе помогаю, мне хотя бы надо знать, ради чего я...
— Ты прав. Хорошо. Вкратце, расклад такой. Я думаю, что амбиции Маззарелли заставили его забыть