силную землю в Суздальскую, оже вышел цел, хотя бы и вся Русская земля, и Галичьская, и Киевьская, и Смоленьская, и Черниговьская, и Новогородская, и Рязаньская»[498]. Из этих слов следует, что в XIII веке население восточнославянских княжеств ощущало себя населением единой Русской земли, разделенной на ряд областей, управляемых родовым сообществом князей Русских, причем границы данных областей, похоже на то, не были обусловлены какими-то этническими факторами. Естественно, если существует Русская земля и Русские князья, то почему бы не быть людям Русским? Очевидно, именно отсюда и пошел этноним русские, который удивляет некоторых сегодняшних интеллигентных граждан, задающихся вопросом: «Почему японцев не называют японскими?».
Но что же объединяло суздальцев, новгородцев, смолян и др. в единое целое, несмотря на все их распри и междоусобицы? Как уже было отмечено выше, основой государства является территория, но экономической предпосылкой к его возникновению служит разделение труда и потребности, в первую очередь, внутренней торговли. Таким образом, суздальцев, новгородцев, смолян и др. объединяли, кроме всего прочего, тесные культурные и экономические связи, которые осуществлялись с помощью русских консорций.
Итак, согласно теории этногенеза разработанной Л. Н. Гумилевым, Русь это не что иное, как субэтнос древнерусского народа. Данный субэтнос обнаруживает некоторые черты сходства с российским дворянством. Последнее, как известно, также пополнялось не только за счет выходцев из восточных славян, но и за счет представителей иных национальностей.
Что же касается образования древнерусского государства, впрочем, как и государства любого иного, то, как мне представляется, никто еще не раскрыл сути этого явления лучше, чем Фридрих Энгельс. Он утверждал следующее: «Итак, государство никоим образом не представляет собой силы, извне навязанной обществу. Государство не есть также «действительность нравственной идеи», «образ и действительность разума», как утверждает Гегель. Государство есть продукт общества на известной ступени развития; государство есть признание, что это общество запуталось в неразрешимом противоречии с самим собой, раскололось на непримиримые противоположности, избавиться от которых оно бессильно. А чтобы эти противоположности, классы с противоречивыми экономическими интересами, не пожрали друг друга и общество в бесплодной борьбе, для этого стала необходимой сила, стоящая, по-видимому, над обществом, сила, которая бы умеряла столкновение, держала его в границах «порядка». И эта сила, происшедшая из общества, но ставящая себя над ним, все более и более отчуждающая себя от него, есть государство»[499].
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Итак. Русь это социальная страта средневекового славянского общества. В состав данной страты, кроме собственно славян, были инкорпорированы и некоторые представители иных национальностей, обычно из числа проживавших со славянами бок о бок. Сам этот термин, по моему глубокому убеждению, имеет славянскую этимологию и обозначает ничто иное, как «красный», каковой цвет во все времена символизировал в индоевропейском обществе кровь и власть. Сейчас уместно обратиться к словам князя Святослава в изложении Льва Диакона: «Мы не какие-нибудь ремесленники, добывающие средства к жизни трудами рук своих, а мужи крови, которые оружием побеждают врага». Принадлежит ли данная библейская реминисценция («мужи крови»)[500] самому Святославу или приписана ему Диаконом, мы сейчас не сможем утверждать со всей определенностью, однако же смысл слов русского князя передан здесь совершенно точно.
Русы это именно «мужи крови», сугубо воинская общность, в традициях которой снисходительное, если не презрительное отношение ко всякого рода подневольному труду.
Присутствовал ли социальный феномен подобный феномену руси, в иных этнических общностях? Безусловно. Мы все прекрасно знаем, к примеру, о скандинавских викингах (аскоманнах). Между тем, известный историк Стивен Мулбергер в книге «Средневековая Англия» указывает, что слово «викинг» не являлось этническим или расовым определением, а обозначало название сферы деятельности. Не все скандинавы были викингами, и не все викинги были скандинавами. Викинг это «человеком из vik’a», т. е. человек который был связанный с vik’oм или торговым центром. Данное слово, использовалось скандинавами для обозначения торговцев, но торговцев, которые не брезговали пиратством или грабежом. По словам Мулбергера: «Викинги были продуктом торговли, той торговли, которая… приобретала все большее значение для Западной Европы в VIII веке. Растущая коммерческая активность в Западной Европе, по-видимому, породила викингов».
Точно такая же коммерческая активность породила и русь.
Конечно же, пример с викингами не является единственным примером, раскрывающим сущность руси. Здесь можно вспомнить разного рода сообщества морских пиратов или те же хуннские орды, промышлявшие как торговлей скотом, так и набегами на окраинные провинции Срединного государства. Исторических аналогий здесь масса, достаточно вспомнить, к примеру, карибских пиратов.
Любопытно, что профессиональные отношения в среде этой примечательной социальной общности регулировались контрактами и договорами, составленными со скрупулезной точностью. Здесь были нередки «страховые» договоренности, когда члены пиратских группировок принимали взаимные обязательства по взаимопомощи и взаимовыручке по отношению друг к другу. Так, если один из участников договора погибал, компаньоны отдавали его долю добычи вдове. Долю добычи в пиратских экипажах получали корабельный врач и нанятые корабельные мастера.
По словам Я. Эрдеди, пиратские законы точно определяли размер возмещения убытков на случай «производственных травм», ранений и телесных повреждений, понесенных во время пиратских нападений. Вот некоторые примеры: потеря правой руки — 600 испанских талеров серебром; потеря левой руки — 500 талеров; потеря правой ноги — 500 талеров; потеря левой ноги — 400 талеров; потеря одного глаза или одного пальца — 100 талеров; огнестрельная рана в живот — 500 талеров и т. д. И как недоумевает автор: «Странно было не то, что пираты составляли столь тщательно разработанные, детальные договоры, а, собственно говоря, то, что они их выполняли»[501].
Однако странного здесь ничего нет, особенно, если мы вспомним, что и русь, эти «джентльмены удачи» славянского общества, имели собственное законодательство и оформляли свои договоренности в письменном виде.
В период расцвета пиратского промысла деятельность карибских пиратов уже не ограничивалась захватом отдельных торговых судов. В историю вошли такие выдающиеся военные организаторы, как голландец Ван Горн, француз Легран и одна из самых ярких фигур в истории карибского торгового судоходства, англичанин Морган.
Так, Ван Горн, с бригадой в 1200 человек осадил город Веракрус, взял его штурмом и разграбил, затем переправился на тихоокеанскую сторону материка, опустошил и разграбил перуанское побережье.
Джон Морган, бывший родом из Уэльса, вел морской разбой во впечатляющих масштабах, ему подчинялись целые флоты. Крупнейшей военной операцией Моргана является захват и сожжение города Панамы.
Впрочем, это уже другая история, сейчас же следует задаться последним вопросом этой книги: что мешает ученым историкам признать русь социальным, а не этническим феноменом?
Причины здесь сугубо политические.
Само по себе присутствие иноэтнических элементов в составе руси не означает ровным счетом ничего плохого. Плохими являются те выводы, которые из этого присутствия делаются, причем не только теоретические, но и практические.
Как утверждал известный нацистский палач Генрих Гиммлер: «Этот низкопробный людской сброд, славяне, сегодня столь же не способны поддерживать порядок, как не были способны много столетий назад, когда эти люди призывали варягов, когда они приглашали Рюриков»[502] .
Мотивы тех же норманистов к отстаиванию своей теории являются, прежде всего, отражением
