– Мужчина и женщина были повешены на одной веревке, перекинутой через потолочную балку. Поскольку женщина не дотягивала до мужчины килограммов двенадцать, в точности составлявших вес их собаки, то женщине к лодыжке привязали собаку. Для равновесия.
Пару недель спустя Тянь, вместе с комиссаром Аннелизом, который тогда еще не был дивизионным, явился домой к Шабралю.
– И знаешь, сынок, что мы увидели у него в спальне, на столике возле кровати? Маленькую статуэтку. Из золота. Композиция та же: мужчина, женщина, собака. Естественно, это ничего не доказывало…
– А теперь ты можешь мне коротко рассказать о деле Промышленного кредита?
Около четырех часов утра комиссар Серкер уделил Пастору две минуты времени.
– У меня подстрелили парня, сегодня вечером в Бельвиле, так что сам понимаешь, работы по горло, все допрашивают арестованных… А Шабраль в кабинете у Вертолета, третья дверь направо.
Кофейные автоматы иссякли, пепельницы переполнились, пальцы пожелтели, глаза ввалились от бессонницы, а рубашки взмокли до самого пояса. Голоса срывались на крик, стены слепли от света. Пастор оценил рабочую атмосферу. Ему казалось, что, идя по коридору, он слышит мысли своих сослуживцев. Так вот он какой, Пастор? Тот самый вытягиватель признаний, тот гинеколог преступного мира, тот великий инквизитор комдива Аннелиза? Да это ж сосунок, блатной красавчик, кандидат на теплые места, тогда как мы, ребята Серкера, ударный отряд противонаркотической службы, глотаем пули крупного калибра! Еще несколько шагов, и этот самый Пастор окажется перед гражданином Шабралем. А уж Шабраля парни Серкера знали! Он их мотал сорок два часа подряд! Всех и каждого – а уж они были не слабаки! Пастор чувствовал, что ни один из этих ребят в кожаных куртках и с цепями на шее гроша не поставит на его старый свитер домашней вязки против нержавеющей улыбки Поля Шабраля.
Пастор вошел в кабинет, вежливо отпустил караульного, сторожившего Шабраля, и тщательно прикрыл за ним дверь.
– Ты что, у них за уборщицу, мальчик? – спросил Шабраль.
Через двадцать минут внимательное ухо, оказавшееся поблизости, услышало сквозь запертую дверь мерный стук пишущей машинки. Первое ухо сделало знак второму, которое тоже прильнуло к двери. Из кабинета доносилось журчание голосов под аккомпанемент пишущей машинки. Сами собой к двери приникли и другие уши. Потом все смолкло.
И наконец дверь распахнулась. Шабраль все подписал. Он сознался не только в ограблении кассы Промышленного кредита, но и в шести остальных уголовных делах, вина по которым не была доказана. Когда прошел первый миг удивления, люди в кожанках из дивизиона Серкера готовы были носить Пастора на руках. Но что-то в выражении лица юного инспектора заставило их передумать. Он выглядел так, словно только что заразился смертельной болезнью. Старый свитер висел на нем, как дряблая кожа. Ни на кого не глядя, Пастор прошел мимо.
– Хочешь расскажу анекдот, сынок?
Инспектору Ван Тяню было хорошо знакомо то состояние, в котором пребывал его юный коллега Пастор. Так действовали на него допросы. Пастор всегда добивался признаний. Но после каждого такого сеанса Ван Тянь находил «сынка» скорее мертвым, чем живым. Это детское лицо старело лет на тридцать. Пастор становился собственной агонизирующей тенью. Его надо было воскрешать. И Ван Тянь выдавал ему порцию анекдотов.
– Послушай даосскую мудрость, сынок, кстати, она поможет тебе не задирать нос после недавней победы.
Тянь усаживал Пастора на табурет. Сам садился на корточки перед ним и искал глубоко запавшие в орбиты глаза молодого полицейского. Наконец ему удавалось поймать взгляд. И тогда он начинал рассказывать. Не растекаясь мыслию по древу. А прямо с самой сути.
– Даосская мудрость гласит: если после ночного триумфа ты взглянул на себя в зеркало и увидел две пары яиц – не преисполни сердце гордыней, о сын мой, это просто кто-то тебя имеет.
После каждого такого анекдота по лицу Пастора проходил разряд, который Тянь интерпретировал как усмешку. Потом мало-помалу черты лица молодого инспектора встали на место. Он расслабился. Он снова стал похож на человека.
II. КОЗЕЛ
– Плачьте, Малоссен, плачьте убедительней, будьте настоящим козлом.
Назавтра, в субботу, в мэрии своего одиннадцатого округа город Париж вознаграждает старого Калоша за полвека непорочного обувания бельвильских босяков. Приземистый толстячок, диагонально перечеркнутый сине-бело-красной лентой, официально заявляет, что сие – похвально. Калош испытывает легкое сожаление оттого, что речь произносится не Главным мэром лично, но Главный мэр лично в тот момент скорбит над гробом юного полицейского, убитого накануне в том же квартале, в нескольких сотнях метров от бывшей будки Калоша.
– Именно ради достойнейших из ваших сверстников, уважаемый господин Калош, и пожертвовал своей жизнью этот юный герой…
Но старый Калош не думает о погибшем инспекторе. У него не выходит из головы обещанная медаль. Медаль эта дремлет в своем бархатном гробике на длинном столе, по ту сторону которого сидят двое: квадратный депутат и молодой лощеный карьерист, госсекретарь по делам пенсионеров. Что касается публики, то мой приятель Стожилкович несколькими рейсами своего легендарного автобуса набил зал до отказа. Едва войдя в зал, наш Калош был тут же провозглашен Императором стельки (большинством голосов), Королем каблука (одним голосом) и Великим Визирем набойки! И вот теперь трехцветный толстячок из-за длинного стола отвешивает ему комплименты.
– Я давно и близко знаком с вами, господин Калош…
(Врет.)
– Я всегда вами восхищался…
(Опять врет.)
– И часто думаю о вас…
(Просто ни в какие ворота не лезет…)
После чего принимает эстафету депутат от нашего округа (квадратные челюсти, энергии хватит на длинную дистанцию) и сразу же берет максимальную скорость.
– Таким людям, как я, выпало трудное счастье идти за героями вашего поколения…
И пошло-поехало: про почтение, с которым власти должны относиться к достойным почтения, попутно отметив, что прошлое правительство чтило их недостаточно. Но терпение, друзья мои, теперь мы – с вами, мы взялись за рычаги, и не пройдет и года, как все, кто трудился на славу нашей прекрасной Родины, смогут заняться садоводством на Балеарских островах, ведь они того заслужили, и «Родина считает это своим долгом» (вкратце). Крики «браво», одобрительные кивки, румянец на щеках старого Калоша, едва не случившееся бисирование, и слово передается госсекретарю по делам пенсионеров, светловолосому молодому человеку в костюме-тройке и безупречном проборе, менее широковещательному и лиричному, чем депутат, но зато гораздо более математическому. Его зовут Арно Лекапельер. С первых же слов его стало ясно, что любимый конек Арно не политика, а администрирование, что он с колыбели настроен на поддержание устоев. Человек – прямоходящее животное, приспособленное к последовательному продвижению вверх, и, видимо, ноги Арно Лекапельера запомнили все те ступеньки, которые смог преодолеть их владелец от ясель вплоть до поста, занимаемого в настоящий момент. Он начал свой спич с того, что порадовался полной автономии сегодняшнего медализируемого (читай: «Хоть ваш Калош и не может больше мастерить шузы, но шнурки пока что завязывает»), с удовлетворением отметил его окружение (молодец, Стожилкович!) и со своей стороны выразил сожаление, что «картина подобного счастья еще недостаточно широко распространена».
– Но государство и его институты призваны восполнить человеческую слабость и несостоятельность, беря на себя заботу о тех гражданах преклонного возраста, кто в силу жизненных обстоятельств оказался перед лицом безнадежного, а порой и деградирующего одиночества. (Вот так.)
Нет, этот Арно Лекапельер шутить не любит. Странная у него манера разговаривать. Я бы сказал «внимательная». Да, так и есть, он говорит, как обычно слушают, он испускает слова и прислушивается к тому, как они проникают в мозги аудитории. И что же он говорит собравшимся старикам? А говорит он им вот что: как только почувствуете, что вы стали туго соображать или слишком сопеть, взбираясь домой по
