родился еще тот человек, который продаст эту писанину Королеве Забо. Она – настоящий сканер для рукописей; только одна вещь может по-настоящему ее достать: пренебрежение имперфектом в сослагательном наклонении.
Ну, так что же ты собираешься ему предложить, этому верзиле, – заняться акварелью? Оригинально – он разнесет в прах остатки здания... Ему уже натикало пятьдесят, из которых, по крайней мере, последние лет тридцать он полностью отдает себя литературе, такие способны на все, когда попробуешь подрезать им крылья!
Итак, я принял единственно возможное решение. Я сказал ему:
– Пойдемте.
И спрыгнул с кресла прямо на пол. Порывшись в разгромленном столе Макон, я нашел нужную мне связку ключей. Далее – проследовал в противоположный конец комнаты. Он не спускал с меня глаз, словно я был единственный оставшийся в живых после сирийско-израильского конфликта. Я опустился на колени перед ящиком-картотекой, металлический щит которого поддался при первом повороте ключа. Он был плотно набит рукописями. Я взял первую, что попалась мне под руку:
– Возьмите это.
Название гласило:
– Это ваше? – спросил он, когда я закрыл шкаф.
– Да, все остальные – тоже.
Я отправился возложить связку ключей на Маконовы руины, точно туда, где я их взял. Он больше не смотрел на меня.
Он растерянно разглядывал рукопись.
– Не понимаю.
– И тем не менее это просто, – сказал я, – мне возвращали все эти романы, и гораздо чаще, чем вам вашу рукопись. Я вам предлагаю этот, один из последних. Может быть, вы мне скажете, что там не так. Мне самому нравится.
Он смотрел на меня так, как будто эта небольшая перестановка мебели повлияла на мои умственные способности.
– Но почему я?
– Потому что мы лучшие критики чужих произведений, а ваша собственная работа доказывает, по крайней мере, что вы умеете читать.
Тут я закашлялся и на секунду отвернулся, и когда я вновь посмотрел на него, глаза мои были влажными.
– Прошу вас, сделайте это для меня.
Мне показалось, что он побледнел и хотел уже было обнять меня, но я ловко увернулся и направился к двери, которую широко распахнул перед ним.
Мгновение он стоял в нерешительности. Губы его опять задрожали, он сказал:
– Ужасно думать, что всегда найдутся люди, которые еще более несчастны, чем ты сам. Я вам напишу, что я думаю, господин Малоссен. Обещаю, я вам напишу!
Он развел руками, указывая на погром, царивший в комнате, и сказал:
– Извините меня, я все возмещу, я...
Но я отрицательно покачал головой, легонько подталкивая его к выходу. Я закрыл за ним дверь. Последним кадром, который он запечатлел в заключение этого небольшого сеанса, было мое лицо, влажное от слез.
Я провел по лбу тыльной стороной ладони и сказал:
– Спасибо, Джулиус!
Так как пес и ухом не повел, я сам подошел к нему и повторил:
– Нет, в самом деле, спасибо! Вот примерная собака, которая защищает своего хозяина!
Обратись я к чучелу, набитому соломой, результат был бы тот же. Джулиус Превосходный все так же сидел у окна и спокойно, с упорством японского художника, смотрел, как течет Сена. Пусть мебель летает по комнате, пусть его хрустальный фетиш поплатился за Талейрана собственной головой, Джулиусу Превосходному наплевать; свесив голову и высунув язык, он смотрел, как течет Сена, а вместе с ней – баржи, ящики, башмаки, любовь... В полной неподвижности, так что даже громила, должно быть, принял его за произведение художника-примитивиста, сделанное из слишком тяжелого материала, чтобы его могла сдвинуть с места разбушевавшаяся стихия.
Меня вдруг взяло сомнение. Я опустился рядом с ним на колени и тихонечко позвал:
– Джулиус?
Нет ответа. Один запах.
– Мне еще только твоего припадка не хватало!
Все семейство Малоссенов проживало в постоянном страхе, ожидая его приступов эпилепсии. По словам Терезы, это всегда предвещало катастрофу. И потом, такое не проходит бесследно – кривая шея, язык на сторону...
– Джулиус!
Я схватил его на руки.
