Прошло недели две, прежде чем Кремер удосужился раскрыть книжку. Если бы не бракосочетание Сент-Ивера, которое должно было состояться на следующий день, он, верно, вообще бы к ней не притронулся. Александр не читал романов. Александр не читал ничего, кроме материала для своих собственных сочинений. Книги серии «Что я знаю?», энциклопедии – вот пища для его фантазии.
Он не узнал себя в первых строках этого Ж. Л. В. Он не признал свой труд. Его ввели в заблуждение четкость печатного шрифта, стройные абзацы, белизна полей, скользкий глянец обложки – материальность книги. Название, «Последний поцелуй на Уолл-стрит», тоже ничего ему не говорило. (Сам он писал, не заботясь о том, что из этого выйдет, и никогда не озаглавливал своих произведений. Внутреннее равновесие целого регулировало объем, а скрытая идея, сплачивающая повествование, вполне заменяла название. Так, не успев закончить один роман, он переходил к началу следующего.) Итак, он читал, не узнавая себя, к тому же он никогда не перечитывал написанное им. Имена действующих лиц и некоторых мест, где происходило действие, были изменены. Текст разделили на главы, не заботясь о ритме повествования.
В конце концов он догадался.
Это был Александр Кремер в каком-то нелепом обличии.
Нельзя сказать, что он онемел от удивления или зашелся в ярости.
В ту ночь, когда он вышел из своей камеры, чтобы отправиться к Сент-Иверу, у него в мыслях не было ничего, кроме списка вопросов. Весьма определенных. Удовлетворить свое любопытство, всего-то. Именно ли Сент-Ивер украл у него этот роман? И только ли этот? И почему? Неужели можно заработать, издавая подобные глупости? Александр вовсе не был недоумком, на его взгляд, эти детские истории стоили не больше, чем надписи на стенах начальной школы. Его тихое тюремное счастье, выраженное в мечтах, ничего больше. Ни на мгновение он не представлял себя романистом в заточении. Скорее – вышивальщицей, постоянно повторяющей один и тот же узор. В этом есть своя прелесть. И этого ему было достаточно, как и всем остальным, содержавшимся у Сент-Ивера. Все: художники, скульпторы, музыканты – жили в том же безвременном пространстве, что и Александр. У них даже был один югослав, некий Стожилкович, который, взявшись переводить Вергилия на сербскохорватский, хотел просить, чтобы ему удвоили срок заключения. На что Сент-Ивер отвечал смеясь: «Не беспокойтесь, Стожил, после вашего освобождения мы оставим вас почетным членом».
Нет, тот, кто шел в ту ночь к Сент-Иверу, не был убийцей.
– Тем более непонятно, почему вы убили Сент-Ивера, – продолжала Королева, не замечая стихии, бушевавшей за стенами дома. – Вы направляетесь в его кабинет, даже не думая об убийстве; по дороге вас как будто подменяют, и это уже какой-то Рэмбо стучит в дверь Сент-Ивера. Можно подумать, это
Что произошло? Как обычно, Александр вошел без стука. В руках у него была книга. Сент-Ивер в черных брюках и белой рубашке примерял перед зеркалом свадебный костюм. Он покачал головой. Он был худ и привык носить одежду свободного покроя – старый добрый твидовый пиджак, вельветовые брюки. В этом смокинге он был не похож сам на себя. Задумчивый пингвин, посаженный на льдину свадебного торта. Когда он обернулся и увидел книгу в руках у Кремера, он переменился в лице. Принарядившийся мошенник, пойманный с поличным, вот кого он сейчас напоминал.
– Что вы здесь делаете, Кремер?
Поведение, слова, бледность – все это совершенно не походило на Сент-Ивера. Он стал похож скорее на напуганного до смерти обычного директора тюрьмы, которого посреди ночи, в самом деле, припер к стенке в его собственном кабинете один из заключенных, вооруженный к тому же. И Кремер вдруг понял, что все это время он и был всего лишь обыкновенным заключенным. И здесь его обирали точно так же, как и раньше. И произошло именно то, что случилось той ночью, когда он застал Каролину и близнецов в своей постели. Ножка лампы, которая прошлась по затылку Сент-Ивера, убила его на месте.
Потом Кремер его разделал.
Методично.
Чтобы придать вид коллективного преступления.
И полиция поверила.
На следующий день во дворе тюрьмы Кремер оплакивал смерть Сент-Ивера вместе с остальными. Неделями он ходил на допросы следствия, не давшего никаких результатов. Потом жизнь вошла в свое русло. Новое начальство. Установки прежние. В тюремном укладе ничего не изменилось.
Александр вновь принялся за работу. Вернулся к своему чистописанию, к своим листам бумаги, исписанным сверху донизу, с обеих сторон (он никогда их не нумеровал). На этот раз он решил рассказать свою жизнь. Последовательность событий существования человека, которому, казалось, на роду написано быть постоянно обкрадываемым. Начиная со смерти братьев и до убийства Сент-Ивера, не считая принесенной в жертву Каролины, он просто очищая этот мир от воров. Он решил написать свою исповедь (но Королева была права, «исповедь» – неподходящее слово, потому что он писал ее с откровенностью третьего лица).
Он начал с описания операции.
Это хирургическое зверство явилось началом и одновременно концом всему.
До самого дня операции Александр был веселым ребенком, прекрасным товарищем близнецов в их играх, но иногда у него случались приступы удушья, одновременно жестокие и сладостные, когда недостаточный приток воздуха в легкие заставлял его махать руками, как будто он тонул, опьяняя его и позволяя, однако, видеть все и вся так ясно что он охотно провел бы всю жизнь, взбивая руками воздух, как чумная мельница, только бы не лишаться этого видения. Кремер-старший и светила хирургии рассудили иначе. Однажды, когда очередной приступ смеха вылился в припадок удушья маленького Александра срочно привезли в клинику; там сделали несколько снимков, которые четко показали присутствие в грудной клетке ребенка инородного тела. Комок плоти, который вытащили из него хирурги, оказался мертвым эмбрионом его брата-близнеца, свернувшегося вокруг его сердца. Подобные примеры антропофагии на эмбриональном уровне не представляли собой ничего исключительного, но наглядность данного случая вызвала восторг у студентов и практикантов, собравшихся в тот момент в палате мальчика:
– Обычное дело, – раздался чей-то голос, – съел своего братика, проказник.
Когда колбу с эмбрионом выносили из палаты, Александр будто бы заметил в ней оскал одного зуба как последнее напоминание о потерянном смехе.
