впервой. Бывало по трое суток спать не приходилось, хотя и казалось, что стоя уже засну, а здесь-то, под боком: неизмеримые запасы хорошего кофе и книжку интересную можно поискать. Смотришь, за этим и ночь пройдет.
Главное, чтобы ничего не случилось. Главное, чтобы обошлось.
Я сходил, порылся в домашней библиотеке: только не детективы (хватит с меня детективов) — выбрал сборник американской фантастики: куда уж дальше от моих сегодняшних проблем. Но все равно не читалось, я курил, поглядывая в окно, заваривал себе регулярно кофе, дожидался рассвета и снова в который уже раз думал, кого, ну кого имел в виду Герострат, разглагольствуя о «коне — интересной фигуре».
Еще думал, как там Елена, и сумеет ли она меня простить, даже если все закончится благополучно?.. И думал, как это странно, что вот я уже вполне свыкся с мыслью, что она похищена, и способен воспринимать эту мысль без истерики, безотносительно к самому себе, как некий отстраненно-знакомый, почти абстрактный факт.
Так я и уснул, сидя за столом в компании с раскрытой книгой, молчащим телефоном, пепельницей, полной окурков, и чашкой недопитого остывшего кофе.
Глава двадцать седьмая
Шел первый час лекции по сопромату. Преподаватель, Марк Васильевич Гуздев, долговязый с совершенно седыми патлами, ускоренно закончил очередную «четвертинку», чтобы рассказать обожаемый аудиторией, но не слишком приличный анекдот из жизни преподавателя сопромата, умевшего особым способом поддерживать интерес студентов к своей лекции. В исполнении Гуздева анекдот звучал примерно так:
— Как-то раз хитроумный преподаватель сопромата, профессор, читал лекцию. Читает он ее, читает и вдруг видит, что-то его студенты стали клевать носами, засыпают прямо на глазах. Тогда профессор говорит: «А в конце лекции, товарищи студенты, я раскрою вам секрет, как уберечься от беременности». Студенты, естественно, пробудились, проявили известный интерес к столь актуальной тематике. Проходит час. Снова заклевали носами, кто-то даже захрапел. Тогда преподаватель опять говорит: «А в конце лекции, товарищи студенты, я расскажу вам о способе, как на сто процентов уберечься от беременности». И снова — проснулись, снова — оживление. Но вот лекция подходит к концу, профессор собирает свои бумаги, складывает их в портфель и направляется к выходу. «А как же способ? — вскакивает одна из студенток. — Вы же обещали рассказать, как уберечься от беременности.» И тут преподаватель отвечает с улыбкой: «А ведь за эти два часа никто из вас на сто процентов не забеременел».
Жизнерадостный смех.
Гуздев снисходительно улыбается. По всему, он доволен произведенным эффектом. Кажется, еще немного и начнет раскланиваться под бурные аплодисменты, спонтанно переходящие в овацию.
Без стука приоткрывается дверь аудитории. В нее заглядывает молодой человек в очках.
— Ну что же вы остановились, товарищ студент? — добродушно осведомляется Гуздев. — Проходите, если уж решили порадовать нас своим присутствием. Только в следующий раз, попрошу, не опаздывать.
— Извините, профессор, — смиренно отвечает молодой человек, потом делает резкое движение правой рукой и захлопывает дверь.
В аудиторию, в ее недоуменную тишину влетает круглый темно-зеленого цвета предмет.
Он падает на кафедру перед Гуздевым, катится по ней, а когда Марк Васильевич наклоняется посмотреть, что это такое, вдруг взрывается ослепительно ярко, разметывая вокруг себя десятки осколков. А сразу вслед за ним криками боли и ужаса взрывается тишина.
Глава двадцать восьмая
Ночью на кухню пришла мама, но будить меня не стала: наверное, догадывалась, что тогда я точно откажусь ложиться. Убрала чашку с кофе, книгу, вытряхнула окурки в мусорное ведро, перенесла телефон в прихожую, а под голову мне сунула подушку.
Я обычно сплю чутко, но в ту ночь измотанный нервными и физическими нагрузками, ничего не заметил.
Мне снился Герострат.
Он сидел за столом в той самой комнате с пыльными углами, что так ясно привиделась мне днем; на столе там стоял телефон с хитроумным защитным устройством и средних размеров шахматная доска. За спиной Герострата была видна дверь. На двери надпись фосфоресцирующими буквами: «ARTEMIDA». И я во сне знал, что за дверью этой находится Елена, закованная в тяжелые цепи; натертые холодным металлом запястья ее кровоточили; кровь стекает на холодный бетонный пол, по которому время от времени пробегают, попискивая, крысы размером с упитанного мопса. Елена стонет, вздрагивает, когда крысы, пробегая, касаются лапками ее обнаженных ног, и зовет, зовет: «Боря! Боря! Боря!».
Я знаю, мне срочно нужно туда, в этот склеп за дверью. Но на дороге стоит стол, на дороге — Герострат. Он ухмыляется оскалом от уха до уха. Он подмигивает мне. Он подмигивает, и меня ударом отбрасывает прочь. Я кувыркаюсь, я невесом… Я кувыркаюсь и оказываюсь на полу.
Я вижу, как меркнет свет, комната разделяется четкой, словно нарисованной, границей между светом и тенью, и Герострат, и шахматная доска разделена ею надвое. Фигуры на доске шевелятся. Это уже не фигуры, а живые существа. Как в той забавной игре для IBM РС, в которую я поиграл полчасика на работе у Елены, дожидаясь когда она освободится. Только здесь нет ничего забавного: пешки здесь не маленькие, но храбрые копьеносцы, кони — не блестящие закованные в латы всадники, а ладьи — не гориллоподобные чудища, навеянные программистам увлекательным фильмом «Кинг-Конг». Все фигуры на этой доске — живые люди, и многих я узнаю: там собраны почти все мои знакомые.
Я вижу, они переговариваются друг с другом, недоумевают, как такое получилось, что оказались они вдруг на странном поле, разбитом на черные и белые клетки. Они еще не понимают, какая угроза нависла над их жизнями; они не видят той копошащейся на темной половине нечисти, что готовится к штурму, бренча хорошо смазанным оружием; не видят застывших взглядов; не видят пустых, навсегда лишенных выражения лиц…
Все это вижу я.
Мне хочется предупредить их, крикнуть, чтобы перестали они галдеть и пожимать плечами, чтобы увидели наконец, откуда исходит настоящая опасность и приготовились встретить ее, дать отпор. Но Герострат проводит ладонью над доской, а когда я поднимаю глаза, чтобы посмотреть на него, подносит указательный палец к губам, приказывая молчать.
Он все так же ухмыляется, зубы его блестят, а лицо его, подобно доске, разделено на две половины. При виде этого я начинаю понимать, почему глаза Герострата так часто смотрят в разные стороны. Потому что они — глаза двух разных существ. Здесь не один человек (враг!) Сидит за столом — их двое, и в одном из этих двоих я с ужасом узнаю самого себя.
А Герострат кивает довольный тем, что я понял, отводит руку, показывая пальцем куда-то в сторону. Я перевожу взгляд и вижу тот самый угол, в котором живет паук, только под колыхающейся от неощутимого сквозняка паутиной разбросаны не белые и черные фигурки, а люди — снова люди — и уже не живые, недоумевающие, как нас сюда занесло, а мертвые, для которых вопросов больше не осталось.
Там лежит Мишка Мартынов в переплетении трубок, в белой пропахшей медикаментами палате; там на грязном асфальте распластался Венька Скоблин с разнесенной в кровавые брызги головой, там лежит Андрей Кириченко, у него просто остановилось сердце и, там же рядом — Эдик Смирнов. Под ними растекается кровь, и пыль, смачиваемая ее медленным, но непрерывным потоком, собирается в темные мокрые комки.
