Я попытался убедить себя, что мне нечего стыдиться своего обветренного лица и заляпанных грязью сапог. А также попытался не замечать неодобрительного взгляда Дирмеда, брошенного на мой серый камзол. Серый — цвет траура для простых асенов, белый — для аристократов. Пока не был решен вопрос о том, кто я есть, я не имел права носить траур по приемным родителям.
С этого Дирмед и начал:
— Если ты решил стать членом нашей семьи, ты избрал для этого странный способ. Сегодня ваш дом едва не разобрали по камешку.
— Но я вовсе не пытаюсь войти в вашу семью.
— Чего же ты тогда хочешь? Да, прости, я все еще держу тебя на ногах. Пожалуйста, садись. Выпьешь вина?
— Нет-нет, спасибо, — поспешно пробормотал я, соображая, что одно очко он у меня уже отыграл.
В самом деле, если я не претендую на то, чтоб они признали наше родство, как я могу у них чего-то требовать?
— Я хочу лишь одного, — сказал я как мог твердо, — исполнить волю моего приемного отца. Примите во внимание хотя бы, что я уже два десятка лет прожил в поместье и хорошо его знаю. И меня все знают. Никакой ваш управляющий не сможет так хорошо поддерживать там порядок. Давайте договоримся: оставьте мне земли еще на два-три года. И если потом вы сочтете, что они не приносят вам дохода, можете выгонять меня в шею.
Это была ложь. Я так и не научился разбираться в делах и всецело доверял отцовскому управляющему. В поместье я был пока полезен лишь тем, что иногда не без успеха лечил лошадей и принимал роды у овец. Но ради того, чтоб сохранить дом, я был готов научиться чему угодно.
— А ты суров, племянник, — улыбнулся Дирмед. — Но скажи-ка, ты сам отдал бы землю человеку, который ведет себя порой очень странно? Спит часа три в сутки, ночи напролет бродит по лесам или, запершись в комнате, разговаривает сам с собой. Да еще время от времени совершает чудесные исцеления, как церетские пророки. Все это очень мило, но доверять такому человеку деньги и имущество я бы не стал. Даже во имя моей любви к брату.
Это был мат. У меня даже не возникло желания узнать, кто предоставил дядюшке такие исчерпывающие сведения о моих привычках. Возразить было нечего. Не будешь же клясться, что мои странности ни для кого не опасны. И не будешь объяснять, что сейчас он мягко и аккуратно затягивает петлю на моей шее. Что, потеряв дом, я потеряю последнюю связь с отцом и матерью.
— Но послушайте… — Я сам уже плохо понимал, что говорю. — Если вы не доверяете мне, если хотите назначить своего управляющего, пусть будет так. Но тогда позвольте мне хотя бы жить в этом доме. Может быть, у вас найдется для меня какая-то работа там, в поместье? Спросите: кого хотите, я еще ни разу в жизни не причинил вреда ни человеку, ни зверю, ни дереву. Или вы думаете — за мной нужно присматривать?
И осекся. Я сейчас попросту забивал гвозди в крышку собственного гроба. Я просил его. А на просьбы есть только один ответ. Когда с тобой разговаривает аристократ, нужно быть настороже. А я вляпался как мальчишка.
— Ты все же не хочешь вина? — спросил вдруг Дирмед.
Я покачал головой. Он рассмеялся:
— Ох, Ивор, я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Что у тебя не спрашивали, каким ты хочешь родиться, в чьем доме расти. И что заставлять тебя сейчас расплачиваться за чужие ошибки, мягко говоря, неблагородно. Поверь, я махнул бы на твое наследство рукой, но время сейчас не то. Мы на пороге новой войны с тардами. И Домам понадобятся все силы, чтобы выстоять в этой войне.
Я молчал. Что мне было до тардов? Разве что, если отберут дом, можно будет податься и на войну. Врач всегда врач, убивать никого не придется, а в остальном мне будет все едино.
— Ну вот что, — сказал Дирмед. — Сам не знаю пока, что с тобой делать. Останься на несколько дней в городе, поживи у себя. Хозяйство твое переживет?
— Что? Да, конечно, переживет.
Я не сразу понял, о чем это он. Он сказал:
— Через неделю здесь будет большая свадьба. Алов Красавица из Дома Ойсина выходит замуж за Фергуса, твоего троюродного брата.
Я поспешно и радостно кивнул. Имена мне ни о чем не говорили, но какая-то невероятная надежда все же забрезжила на горизонте. Даже аристократ не станет так издеваться над человеком.
— На свадьбу соберется вся семья. Приходи, дай им на тебя посмотреть. А то, боюсь, ты представляешься всем чем-то вроде одичавшего тарда. Когда они с тобой познакомятся, можно будет снова обсудить оба завещания. К тому времени, может быть, станет ясно, что на уме у нашего короля.
Я не понял, при чем тут король, но мне, впрочем, было уже все равно.
— Спасибо вам большое, — сказал я торопливо, пока он не передумал. — Вы просто не представляете, что делаете для меня.
— Нет уж, уволь, — покачал головой Дирмед. — Заботиться о себе будешь сам. Я сделаю только одно: пошлю моих людей посторожить твой дом. Не хочу, чтоб тебе проломили голову несправедливо обиженные. Да, вот еще что. Пока ты живешь в городе, постарайся не демонстрировать свои э… способности.
Написано на золотистой бумаге, привязано к бутону ириса.
Письмо застало меня за работой: я копировала миниатюру из старой тардской хроники. Его принесла девочка-послушница, и, когда я покраснела, увидев почерк отца, ее глаза засветились любопытством. Здешние обитательницы, наверное, все еще гадали, какие тайные пороки заставили меня прийти сюда, в Храм Тишины.
— Что передать гонцу? — спросила послушница, поспешно опуская глаза.
— Ничего. Я напишу ответ завтра.
Оставшись одна, я выглянула в окно и увидела отцовского посланника. Он стоял у ограды Храма и болтал с другими послушницами, убежавшими из-под присмотра старших жриц. Его ярко-голубой плащ странно выделялся на фойе их серых платьиц.
За последний год я нечасто видела асенов, да и те были обычными фермерами или мастеровыми. Этот же, столичный житель, показался мне здесь, в тардском Храме, чем-то невероятно чужим. Лицо его было мне незнакомо. Похоже, его взяли в дом уже после моего отъезда.
Я прочла письмо и заметила, что солнечные лучи падают прямо на страницы хроники. Я поспешно закрыла книгу и убрала ее в тень. Потом зачем-то подошла к сундуку, вытащила свои старые платья, хотя прекрасно знала, что они давно и безвозвратно вышли из моды.
Я кружила по комнате беспомощно, как слепая собака, и не могла побороть охватившее меня смятение.
На этот праздник мы должны были прийти вдвоем. На мне было бы платье нежно-зеленого шелка, в ушах покачивались бы фамильные изумруды Дома Ивэйна. А Энгус изо всех сил старался бы казаться старше своих двадцати лет.
Вручая новобрачным наш подарок, он сказал бы Фергусу: «Вот видишь, и ты пойман. А кто смеялся надо мной год назад?» Алов взяла бы меня за руку и тихо спросила: «Душенька, что ты скажешь о замужестве?» А я шепнула бы ей: «Соглашайся. Это кушанье, которое стоит попробовать». И все гости гадали бы, о чем мы секретничаем…
Но теперь все мои платья черные — цвет, который носят асены, когда знают за собой непоправимую вину. А Энгусу никогда не исполнится двадцать.
Я не знала, что мне делать.
