во вкус — он плясал с Аркассой, и, как краем уха услышала Ксанта, девушка выговаривала ему за то, что он недостаточно жеманится и опускает глазки.
Ксанта, явившаяся на праздник с богиней, спустила Гесихию на землю, сказала ей: «Развлекайся, деточка», затем решительно опрокинула в себя чарку браги, по-хозяйски приобняла Керви за плечо и зашептала ему что-то на ухо. Тот удивленно вскинул брови, но сказал: «Ладно, хорошо».
Меж тем Гесихия отправилась прямиком к сидевшему неподалеку от Керви Дюмосу (он тоже был в юбке и женской вышитой рубашке, но носил их с таким гордым безразличием, что никому и в голову не пришло бы смеяться над ним). Добравшись до сапога Дюмоса, черепашка поднялась на задние лапки и принялась скрестись как кошка, просить, чтобы ее взяли на руки. Дюмос заметил это, поднял черепаху на колени, с улыбкой предложил ей пирожка. Та милостиво откусила, потом негромко крякнула, на мгновение замерла, и Дюмос вскрикнул:
— Эй, подружка, полегче, ты что?! Ксанта, боюсь, что ваша зверушка э-э… очень меня полюбила.
На его юбке расплывалось большое белое пятно, а запах был таким сильным, что на другом конце стола стали зажимать носы.
— Гес, что ты делаешь?! — Ксанта вскочила на ноги. — Господин Дюмос, простите ее, она уже совсем старая. Пойдемте, вам надо переодеться.
Одной рукой Ксанта подхватила свою богиню, другой — Дюмоса за рукав и потащила обоих к своему шатру.
Войдя в шатер, она сунула провинившуюся черепаху в корзинку и бросилась к мешку — искать запасные штаны и рубаху Дреки.
— Вот, переоденьтесь, вам, вроде, впору будет. Все уже настолько напились, что никто не будет смотреть, кто во что одет.
— Да уж, слава богам, вроде все кончилось, — вздохнул Дюмос, натягивая штаны. — Завтра отоспимся и назад, в Темную Речку, а потом уж и домой. Вот никогда не думал, что можно заскучать по Хамарне.
— А ты откуда родом? — спросила Ксанта, протягивая ему рубашку. Дюмос с видимым облегчением скинул женскую одежду, и Ксанта
вдруг поняла, что фигурой он похож на Андрета. Тот, правда, был на полголовы повыше. Но'вот линия плеч — широких и чуть покатых, узкие бедра, едва заметные очертания мышц под кожей, наработанных не в боях и тренировках, а кромешным трудом — уж кто-кто, а Ксанта хорошо знала, какая сила может прятаться в этих, на первый взгляд, не слишком сильных руках. Только теперь она обратила внимание, что правая ладонь Дюмоса замотана какой-то темной, сомнительного вида тряпицей. Замотана довольно неумело — сразу видно, что повязку он накладывал сам.
— Ну-ка покажи руку! — велела она.
— Да ерунда, царапина, не стоит в самом деле.
— Покажи, покажи, не дури. Я в ранах понимаю, а ты, похоже, нет. Дюмос с усмешкой развел руками и сдался.
Но когда Ксанта стала разматывать тряпицу, улыбка мгновенно стала кривой. Ксанта видела, как он стискивает зубы, чтобы не закричать от боли и, не говоря ни слова, налила своему гостю еще вина. Тот покорно выпил.
— Чем это ты так? — с сочувствием спросила Ксанта.
— Топором.
«Зубастый у тебя топор», — подумала жрица. Ей давно уже не приходилось видеть таких трудных ран — ладони вовсе не было, словно в руку вцепился волк и вырвал здоровый кус мяса. Ксанта даже показалось, что в глубине она видит отломки костей. Да кроме того Дюмос со своими неумелыми перевязками умудрился занести в рану грязь, и сейчас дело выглядело совсем скверно.
— Что ж ты раньше не пришел? — вздохнула она укоризненно. — Она ж, наверное, болит день и ночь.
— Это ничего, — Дюмос снова криво улыбнулся. — Просто надо пить… понемногу, но все время… тогда почти не больно.
— Почти! — хмыкнула Ксанта. — Ладно, я сейчас промою и положу припарку, она вытянет всю дрянь. Но надо будет перевязывать почаще. Лучше два раза в день. Будешь ко мне приходить?
— Спасибо, — ответил Дюмос.
— Спасибо потом скажешь, — проворчала Ксанта.
«Если будет за что», — добавила она мысленно. У нее не было никакой уверенности, что рана заживет. «В лучшем случае пальцами не сможет шевелить. А то и руку потеряет. Или еще что похуже».
Она работала как могла осторожно и точно, стараясь не причинить Дюмосу лишней боли, и притом очистить рану как можно лучше — в этом она видела сейчас единственный шанс на спасение для своего гостя.
Оба молчали, но постепенно между ними установились доверие и приязнь, неизбежные, заложенные внутри самой ситуации, — женщина перевязывает рану мужчине.
— Так откуда ты? — снова повторила Ксанта, закончив свою работу.
— Из Льбавы, — отозвался Дюмос.
— Правда? Из Королевства, как я? Я думала, ты с гор.
— Нет, я родился уже в Королевстве. Мой отец взял землю у лорда Нариса, Режущего Хлеб, в Льбаве. По старому договору между Армедом и Кельдингами.
— Ага, понятно. Ты не торопишься? Я уже устала пить и веселиться, а уснуть еще нескоро смогу. Может, посидишь немного, поболтаешь со старухой. Я сейчас чаю согрею.
— Было бы здорово, — искренне сказал Дюмос. — Мне это веселье тоже уже вот где, — он провел ладонью по горлу. — Эти киллах очень милые, но за год надоедают хуже горькой редьки. Нельзя же вправду столько пить. Я вот отца ни разу пьяным не видел.
— Удалось ему землю выкупить? — полюбопытствовала Ксанта, ставя чашки с чаем на жаровню.
— Удалось бы, что бы я тут делал? — грустно усмехнулся Дюмос. — Почти удалось. Уже стал колья готовить да ограду городить. Тут соседям показалось, что он слишком много земли себе отрезает, они столковались да на отца с работниками и напали. Отец одного убил, еще двух покалечил, а потом и его убили. Надо было выкуп платить да отца по чести хоронить, вот матери и пришлось назад землю… закладывать. А когда долг стало нечем отдавать, она и себя с нами вместе продала. Да только снова продешевила. Сестер моих забрали в господскую рукодельню, едва те иглу научились в руках держать, а меня, как выше стола вырос, послали в город, молодому господину прислуживать. Я дома, почитай, лет десять не бывал — когда молодой господин к родителям наезжал, я в городе его вещи сторожил. Мать больше живой и не видел — помыкалась она без нас и скоро померла. Хорошо, молодой господин добрый оказался, отпустил меня на все четыре стороны, — Дюмос принял из рук Ксанты чашку с чаем. — Вот такая вот история. Что скажете? Повеселил я вас?
— Мне очень жаль, — тихо сказала Ксанта, и Дюмос, пожалуй, впервые поднял глаза и взглянул ей прямо в лицо, а не вскользь мимоходом как обычно.
Жрица произнесла эти слова на языке дивов, и на самом деле, в точном переводе на язык Королевства, они звучали так: «Это причиняет мне боль». И, взглянув на нее, Дюмос вдруг понял, что это не пустая вежливость и не обычные женские жалостливые ахи — его рассказ действительно причинил ей боль, и она гневалась на себя за то, что ничем не может исправить ту старую беду. Он сам чувствовал что-то похожее, когда вспоминал свою семью, которую, говоря по чести, сейчас уже едва помнил, но он прежде и представить себе не мог, что можно так печалиться о ком-то другом, не связанном с тобой ни родством, ни дружбой, о едва знакомом человеке. И никогда не думал, что чужая печаль может так тронуть и смутить. «Наверное, я слишком много выпил, — подумал он. — Все мы слишком много выпили».
— Да ладно, что там, дело прошлое, — пробормотал он наконец, махнув рукой. — Ну а вы как тут оказались? Вы ведь тоже из наших мест.
— Нет, я из-под Латуры, это в другой стороне. Хотя, конечно, хрен редьки не слаще. Мы тоже холопы были. Только я почти ничего не помню, мне лет было мало совсем. Отец куда-то делся — сама не знаю, куда. Мама как раз на сносях была. Весной родила, а летом ее в дом господский забрали, там тоже
