бурьяну, стреляла оттуда по башне. Некоторые хазары прятались за телами убитых коней и, вскакивая, пускали стрелы, вновь исчезая из виду. Другая хазарская сотня без остановки промчалась мимо заставы, не обращая внимания на летящие вслед им стрелы и падающих с коней убитых.
– Да что они – с ума, что ли, все посходили! – взревел воевода заставы. – Ничего не понимаю, чего им надо?
Он мрачно посмотрел из бойницы на стену сухого бурьяна, из которой то и дело вылетали длинные хазарские стрелы и с дребезжащим звуком втыкались в бревна башни.
– Странно, что они зажигами не стреляют, – пробормотал он. – Даже не пытаются башню поджечь.
Тут одна из стрел влетела внутрь, едва не задев воеводу.
– Сучьи дети! – взревел он. – Ну, вы меня разозлили! Сейчас вы у меня получите, сейчас мы вам задницы-то подпалим! Ну-ка, – он дернул за рукав одного из стрелков, – сделай-ка быстренько пару зажиг и стрельни по камышам этим.
Вскоре сухая трава запылала, раскидывая по ветру желтоватые языки пламени. Часть хазар тут же выскочила на берег, часть кинулась вплавь на другую сторону реки. Русские стрелы разили и тех и других безжалостно, и враг, не выдержав, бросился бежать. Оставшиеся полсотни воинов бестолково топтались на том берегу, не решаясь ни уйти, ни вступить в бой снова.
– Видно, они не одни, – посмотрев на странное поведение врага, сказал воевода. – Будут и еще гости, да посерьезней, чем эти недотепы.
Он глянул на далекий пыльный горизонт и послал бегом часть воинов собирать стрелы, а другую часть таскать воду и поливать деревянную башню водой.
– Бегом, соколики, бегом, братцы мои! – гремел его голос. – Сей же час опять наскочут, и поболее прежнего.
Больше всего старый вояка боялся вражеских зажиг. Не было хуже беды для стен, созданных из дерева, чем ненасытное чрево огня. Уж и глиной все было обмазано, и обожжены были все доски и бревна заранее, но не было все ж воеводе покоя, ибо горел он, и не раз, в таких же вот башнях, и знал, как никто другой, что такое сотня-другая зажиг, да все разом и в одну цель. Что хочешь загорится, не то что деревяшка какая.
Но теперь, когда все вертелось и делалось, как надо, он средь всей этой беготни и суматохи все-таки находил время подумать еще кой о чем. А подумать нужно было ой как о многом: и о том, как отстоять заставу, и о том, как уберечь людей, и о том, что делать, если башню все же подожгут. Все должен был знать старый воевода и все предусмотреть. И все же спустя пару минут в голове его что-то провернулось, и он вспомнил о раненых. Старый вояка хлопнул себя по лбу и быстро спустился на нижний ярус башни, где на куче сена, сваленной в углу, лежали раненый Ворон и спасенный им воин. Никто не решался выдергивать хазарские стрелы, и раненые продолжали мучиться, истекая кровью. Видно, воевода на заставе был не только главным воином, но и единственным знахарем, способным лечить раны.
– Сейчас, сейчас, ребятки мои, сейчас я вам подсоблю маленько, – забормотал он, быстрыми цепкими глазами оглядывая раненых, и, мрачновато усмехнувшись, добавил: – Вижу, вижу тут уже кто-то лечил вас, да не долечил – бросил.
И точно, древки хазарских стрел уже были обломлены так, чтобы они не мешали раненым лежать на спине. На этом первая помощь для пострадавших в бою обычно заканчивалась, ибо людей на заставе было немного и при нападениях каждый человек, способный стрелять и биться с врагом, должен был защищать башню. Все остальное было вторично, и умирающий воин был предоставлен только Богу и воле случая. Таков был жестокий закон боевой жизни пограничных застав. Тот, кому суждено умереть, умрет все равно, тот, кому суждено жить, выживет и так. Теперь, когда гибель не угрожала всей заставе, можно было помочь и тем, кто все еще продолжал свой нелегкий спор со смертью.
– Все дядька воевода должен делать, все и за всех доделывать, ну да ладно, я-то уж вас не брошу, можете быть спокойны, – продолжал ворчать старый воин, направляясь к раненому дружиннику. – У меня всякий, кого еще не прибрала Мара к своим рукам, быстро на ноги встанет, ну а кому не повезло, уж не обессудьте; на все воля Божья.
– Нет, нет! – замахал руками раненый. – Ты сперва того полечи, – он указал на Ворона, – он меня от смерти спас, и ему помощь нужнее; плох он совсем, даже стонать перестал, не дай бог, помрет.
– Вижу, – хмуро буркнул воевода. – Потому и не иду к нему, что помрет он.
– Как же так, батько, как же так?! – Воин ударил себя кулаком в грудь. – Он же меня от смерти спас, а теперь, выходит, ему помирать? Так не должно быть, батько! Спаси его, сделай же что-нибудь, я тебе все, что хочешь, отдам, только спаси его!
Воевода, не обращая ни малейшего внимания на слова воина, смазал ему рану от торчащей стрелы густой мазью, пахнущей смолой. Эта мазь была у него в небольшой берестяной коробочке, которую он, видимо, носил все время с собой. Потом этой же мазью он обмазал древко стрелы и взялся железными пальцами за наконечник. Воин, без умолку говоривший до этого, замолчал, сжав зубы и кулаки, готовясь терпеть адскую боль.
– Не боись, больно не будет, – хмыкнул воевода и свободной рукой наотмашь ударил воина в лоб.
Когда раненый, мотая головой, очнулся от удара и попытался сесть, в руке воеводы уже была выдернутая из тела стрела.
– Проклятье, да так же убить можно! – заплетающимся языком ругался принявший воеводское лечение воин. – У меня чуть уши не отклеились. То-то я смотрю весь народ на заставе дурной, так это ж ты, изверг, всем мозги поотшибал, когда от ран-то излечивал.
Он посмотрел мутными глазами на воеводу и схватился за голову:
– Проклятье, ничего не помню, что я тебе только что говорил?
– Не помнишь, – значит, и не надо, – откликнулся старый вояка, залепляя все той же мазью кровоточащие ранки, оставшиеся от вынутой стрелы.
– Вспомнил, – застонал воин, оглядываясь по сторонам. – Батько, я тебя очень прошу, не дай помереть этому парню.
Воевода ничего не стал отвечать, а молча подошел к Ворону и стал лечить его тем же способом, с той лишь разницей, что битье кулаком в лоб не применялось ввиду почти бесчувственного состояния раненого. Батько делал уверенно свое дело, хорошо зная, что только так можно вылечить раны, но чем далее продвигалась его работа, тем более и более мрачнело его лицо. Он тяжко вздыхал, и по всему было видно, что теперь он не верил в успех своего лечения, и это злило и бесило его. Наконец он выпрямился и с досадой махнул рукой.
– Не жилец… точно помрет, – он сказал это так неестественно тихо для огромных размеров своего могучего тела и с таким мучительным выражением страдания на лице, что умолявший его воин больше не осмелился что-либо сказать.
Наступила гнетущая тишина. Казалось невероятным, как этот сильный и жестокий воин, видевший столько смертей, способен так сочувствовать и так переживать за незнакомого ему человека. Может быть, в этот момент он чувствовал себя более лекарем, спасающим жизни людей, чем главой заставы, посылающим их на смерть? Может быть, ему приглянулся храбрец Ворон? Как знать, но в душе воеводы творилось что-то невообразимое. Он нервно походил взад и вперед, вздохнул пару раз тяжко и глубоко и снова с досадой махнул рукой, словно спорил с невидимой тенью. Наконец выражение страдания на его лице сменилось обреченной решимостью, и он крикнул в утробу башни:
– Радко! Радко! Иди сюда!
В ту же секунду в ответ на этот зов на верхних ярусах башни послышался легкий шум, и почти тотчас по скрипучим ступеням быстро сбежал вниз худенький юноша-воин. Он остановился напротив воеводы, не доходя нескольких шагов, и молча, вопросительно посмотрел в суровые глаза старого воина.
– Радко, – начал неуверенно батько, отводя в сторону взгляд. – Я не могу вылечить его, и скорей всего он помрет… может быть, ты попробуешь… в общем, он твой, делай с ним все, что хочешь, только чтоб жил этот…
– Молчи! – вскрикнул молодой воин. – Ты не знаешь его имени?
– Нет, откуда, – снова вздохнул воевода. – Прилетел вдруг из хазарской степи, как с неба свалился, погоню за собой привел, да столько, что мы сами еле отбились от этих хазар. Видно, он им здорово насолил, первый раз вижу такого…
