державший книгу. Искрень должен был увести гостей в тайную, пока ему приходилось за разговорами выпроваживать бояр, но его лучший друг этого не сделал.
– Искрень! – вскрикнул Мстислав.
– Да здесь я, – из-за спины откликнулся боярин.
– Почему здесь, а не в тайной? – начал говорить князь и тут увидел отрока, беззвучно шевелящего губами над раскрытой книгой.
– Да даже не знаю, как это получилось… – недоуменно хлопая глазами, начал оправдываться боярин.
– Книга! – почти крикнул Мстислав, делая быстрые шаги.
Князь и мудрец почти одновременно с двух сторон запахнули кожаные створки. Но отрок еще какое-то время пялился мутными глазами туда, где только что были руны.
– Ты читал книгу?! – изумился старец, глядя в непроницаемые глаза отрока.
Под пристальным взглядом мудреца отрок словно оттаял, глаза его расширились, превратившись в два, сияющей синевы, кусочка неба.
– Я читал священную книгу!
– Что ты понял?! – вперил в него свои глаза Мстислав.
– Я понял, – изумился отрок, словно и не его глаза смотрели в книгу, не его губы шептали имена священных рун.
– Ты князя-то не передразнивай, – сердито встрял подоспевший Искрень, злой оттого, что невидимый враг ускользнул от него, и к тому же сильно озадаченный всем происшедшим, – отвечай все как есть, что понял?
– Я понял, что через меч придет великая сила, сила Бога. Тому, кто возьмет этот меч.
Отрок запнулся.
– И меч этот где-то рядом, в горах. Он называется…
– Молчи! – грозно вскрикнул старец.
– Имя меча должен знать только тот, кто возьмет этот меч, кого Светлые Боги сочтут достойным такой чести.
Все замерли, и в наступившей тишине особенно отчетливо стукнула створка тяжелой дубовой двери в конце палат, словно сквознячком невзначай ее прикрыло.
– Опять шуткует! – вскричал Искрень. – Ну, теперь, зараза, ты от меня не уйдешь!
Он молнией метнулся к дверям и, стремительно просунув руку за дверь, вытащил оттуда край черной ткани, за которым угадывалось одеяние человека, отчаянно упиравшегося с той стороны двери.
– Попался! – обрадовался боярин, вращая глазами. – Иди-ка сюда, голубчик, сейчас я с тобой разговаривать буду.
– Не надо меня тащить! – взвизгнул за дверью голос. – Я и сам зайду.
– Ну, так заходи, – усмехнулся Искрень, – кабы ты ногами не упирался, ты бы у меня давно зашел… и вышел. А потом бы снова зашел.
Он поднял огромный кулак вверх, очень довольный своей шуткой. Тот таинственный, кто так скверно вздумал шутить над князем, был пойман, и оставалось только определить ему меру наказания. Наконец раздалось кряхтенье, дверь еще приоткрылась, и в палату просунулась чернявая голова с нагловатыми маслянисто-черными глазами.
– Мира тебе, князь, да прибудет с тобой благословение божие! – загнусавил священник-грек, торопливо коверкая русские слова. – Сказывают, ты тут беседу ведешь с язычниками?
Его одутловатое тело в черном балахоне протиснулось в дверной проем, жирные пальцы ухватились за большой медный крест на груди, засаленный и матово блестящий.
– Батюшка ваш наказывал мне оберегать душевный покой князя Мстислава, – продолжил византиец, выпучивая глаза и переводя дыхание.
Видно, пробежка по переходу далась служителю византийского Бога нелегко, а борьба с Искренем около двери и вовсе отняла последние силы.
– Ты что, Феофан, в согляды решил податься? – медленно чеканя слова, проговорил Мстислав тихим голосом с гримасой зубной боли. – Ну-ка, иди сюда, византийская…
Князь запнулся, подбирая слова, соответствующие его достоинству, но способные передать клокотавший в его груди гнев.
– Византийская… – он снова замолчал, чувствуя, что краснеет от злости на самого себя и этого попика.
– Византийская крыса! – радостно дополнил его речь находчивый Искрень.
– Как вы смеете! Меня ваш батюшка Великий князь очень просил. Я должен блюсти в этом краю законы Господа нашего и верность им всех воинов, и особенно князя, – тут Феофан еще сильней выкатил глаза, взвизгивая на последних словах. – Особенно князя, как главную опору и мирской, и божьей власти на земле этой грешной, и писать в Киев, если что…
При последних словах грек сделал очень важный вид и поднял кверху толстый палец с грязным ногтем.
– Если что! – глаза Феофана стали совершенно круглыми от сознания собственной важности, а палец предостерегающе покачался из стороны в сторону. – Писать самому Великому князю Владимиру, господину земли Русской, перед которым один я в ответе за все.
Закончив говорить, грек вдруг проникся к самому себе еще большим уважением, и обидные слова стали ему казаться еще более обидными, просто несовместимыми с его высоким статусом. Он гордо выпятил толстые губы и, повернувшись, стал протискиваться обратно в переход.
– Стой! – взревел Мстислав, выходя из себя. – Как ты смеешь, собака, ко мне, русскому князю, задом вертаться?!
Грек неожиданно проворно развернул толстое брюхо в прежнее положение, но продолжал пятиться в переход, бормоча побелевшими губами:
– Вот я князю-то Владимиру отпишу, как слугу Господа нашего обижают за верную службу.
– Я тебе отпишу, – гневался Мстислав, чувствуя, как щеки неумолимо покрываются красноватыми пятнами злости.
Он не любил показывать свои чувства, полагая в этом слабость характера, недостойную правителя, и от этого еще больше злился на самого себя и на противного грека, который еще в Киеве раздражал его более других своим циничным лицемерием.
– Так ты душевную чистоту блюдешь тут, оказывается? – неожиданно тихо проговорил Мстислав совершенно бесстрастным и оттого еще более грозным голосом. – И как ты ее блюдешь? С девками на сеновале или в попойках? – князь презрительно цедил слова, словно наперед знал все, что ответит лукавый грек.
Теперь он почти совладал с собой. Усилие воли смыло с лица князя пятна гнева, и оно казалось почти равнодушным.
– А третьего дня кто, упившись до беспамятства, голышом по двору шастал? – процедил князь сквозь зубы очередной вопрос.
– То не я, то дьявол в моем обличье смущает вашу веру в Господа Иисуса Христа, – последние слова византиец произнес торжественно нараспев. – То есть посланное вам испытание в вере вашей, ибо сказано в писании…
Грек, ничуть не смутясь предъявленным к нему обвинениям, уже приготовился было поучать присутствующих, как терпение Мстислава в очередной раз лопнуло:
– Искрень, вразуми-ка этого шустрого попика, что-то он много думать о себе стал.
Боярин положил на рукоять кинжала огромную жилистую ладонь и, осклабившись, пошел не спеша к побледневшему Феофану.
– Не надо, не надо вразумлять! – вдруг неожиданно тонким голосом взвизгнул грек и, мелко дрожа, сам засеменил к князю.
Он попытался стороной обойти все еще ухмылявшегося Искреня, опасливо косясь на его огромные кулаки. И когда, казалось, мелко семенящие ножки вынесут его из беды, раздался шлепок, и служитель культа, охнув и ухватившись за задницу, в одно мгновение покрыл все расстояние, которое ему оставалось
