пройти до князя.
– Слушаю тебя, мой повелитель, – выдавил из себя византиец так, словно не слова, а мерзкие жабы выпрыгнули у него изо рта.
– Вот так-то лучше, – примирительно бросил Мстислав. – А теперь отвечай, кто тебе сказал, что я веду беседу с язычником?
– Никто, вот тебе крест. Видение мне было. От Господа Бога нашего Иисуса Христа, что ты, князь, нуждаешься в духовной опеке и защите, как повелел ваш батюшка, – не моргнув, соврал грек, перекрестясь несколько раз и опасливо поглядывая на стоящего сбоку Искреня.
– Видение, говоришь… – Мстиславу стало смешно и противно. Противно оттого, что этот лживый и подлый народец учил теперь его великий народ тому, как надо жить и каким богам надо кланяться. Его народ гордых русов, ведущих свой род от самих Светлых Богов, поучал теперь этот жалкий червь.
– Искрень, – князь словно радовался подвернувшемуся поводу снова поучить грека, – у Феофана видения.
Здоровенная оплеуха прозвучала так, словно ударили в боевой барабан.
– Нет видений, нет, – едва устояв на ногах, испуганно затараторил византиец. – Голос я слышал. Крикнул кто-то, мол, князь там беседует, иди посмотри скорее.
– Чей голос?
– Не разобрал, правда, не разобрал, – прикрывая на всякий случай голову и зад, расторопно отвечал попик.
– Ладно, ступай. – Мстислав устало отвернулся в сторону.
Видно, тот, кто подслушивал, неплохо знал все особенности дворцовой жизни Тмутаракани. Знал, зачем здесь вертится византийский поп, знал, что тот побежит по переходу, отвлекая на себя внимание. И этот хитрец почти обманул князя, если б не длинная сутана ненавистного Феофана. В таком одеянии византиец никак не мог промчаться по переходу и вернуться снова бегом.
– Да грузен он зело, а шаг мелок и тяжел, – словно угадав мысли князя, не спеша молвил Искрень. – Тот, кто убегал, был силен и ловок, как рысь, не чета этому…
Боярин с выражением презрения и ненависти проводил взглядом аморфную фигуру византийца, мелькнувшую в последний раз в дверном проеме.
– А батюшке вашему он, как пить дать, отпишет, это уж непременно.
– Я и не сомневаюсь, – вдруг неожиданно весело ответил Мстислав.
Он вдруг невзначай осознал, что жизнь его обретала совсем иной смысл. От прежнего тягостного и смутного чувства пустоты и ненужности совершаемых им дел не осталось и следа. Перед ним лежала ясно и четко очерченная дорога великих дел и свершений. Он почти видел перед собой весь предстоящий путь, словно начертанный в его сознании волею Светлых Богов, и верил, как никогда, в свои силы и свое предназначение.
Ничто его теперь не страшило, ничто его не могло остановить. Он сможет повторить подвиги легендарных славянских героев, о которых пели бояны в тени священных дубрав, когда прославляли Светлых Богов на великие праздники, и о которых неустанно твердили их голоса под высокими сводами гридниц во время шумных пиров, заставляя трепетать сердца знатных воинов. Он, Мстислав, достанет священный меч, и о его делах тоже будут слагать легенды, и его имя будет звучать рядом с именем Светлых Богов.
– Так, может, его на кол посадить? – вывел из мечтательной задумчивости добродушный голос Искреня. – Чтоб не отписывал больше… А князю Владимиру скажем, что поскользнулся Феофан на крепостном валу, где в силу неумеренного любопытства обозревал окрестности. Скатился с забрала и прямо на поторчу сел.
Искрень от всей души улыбался, радуясь своей замечательной придумке. Видно, изобретенная им картина давно будоражила воображение благородного воина. Вообще-то, все дружинники не любили назойливого византийца, но Искрень, любя князя и видя все его душевные страдания от присутствия этого греческого богослова, проникся особой ненавистью с изрядной долей отвращения.
– Нельзя, к сожалению, друг мой, нельзя, – вздохнув, ответил Мстислав. – Нам сейчас ссориться с греками никак нельзя. Какие-никакие, а все-таки сейчас они нам союзники. Стараньями отца моего князя Владимира союз сей получен, и цена за него уплачена безмерная.
Князь отвернулся, бледнея от тихой ярости, клокотавшей в сердце. И только когда рука его, сжав рукоять меча, постепенно успокоилась, впитав в себя силу, исходящую из оружия, он продолжил говорить дальше:
– Без этого союза мы будем одни против трех врагов. С гор на нас касоги напирают, в степях хазары рыщут, а тут еще с моря греки придут. Что тогда делать будем?
– А меч мне на что? – вскинулся Искрень. – Помнишь ли, как мы под осень на охоте с хазарами встретились… Их сотня, а нас пятеро да слуг пяток, – боярин бешено вращал глазами. – Они думали, мы деру дадим, а мы на них в два меча полуоберучем пошли.
Он поднял обе руки кверху перед собой и крутанул ими в разные стороны, словно показывая, как мечи разрывали хазарский строй.
– Эх, что тогда там началось, – лицо его при этих словах совершенно преобразилось, словно отблески огня полыхнули по лбу, по щекам и, рассыпавшись искрами, всосались вглубь его веселых беспокойных глаз.
«Ну точно, Искрень, он и есть искрень», – подумал, улыбаясь, Мстислав.
– Кто от твоего меча увернется – того Соколик достанет, – продолжал между тем боярин, рассекая ладонью невидимого врага. – А от моего меча еще никто не уходил.
– Всех хазар по степи и разложили, как снопы на току, – Искрень захохотал так, что слюдяные оконца жалобно звякнули.
Казалось, сейчас из его смеющегося широко открытого рта с легкостью веселого смеха посыпятся истории про его боевые подвиги и подвиги князя, про дела великих воинов, слава о которых разошлась далеко по всей Руси. Не былинный певучий рассказ неторопливых мудрых боянов, а живой, пахнущий окровавленным железом и земляным холодом прошедшей совсем рядом смерти. И отрок, все еще стоявший с книгой, которая теперь была снова бережно закутана в кожаные крылья, во все глаза восхищенно смотрел на Искреня, ожидая этого рассказа. Но боярин вдруг помрачнел, отвернулся в сторону и со всей силой хлопнул кулаком в ладонь.
– Сам знаешь, что чудом нам та победа далась, – глядя на него с хитроватым прищуром, заключил Мстислав. – Кабы было нас поболее, так устроили бы нам хазары конный перестрел, а стрелки они сам знаешь какие – так и норовят стрелу под кольчугу пустить. И пока ты с мечом своим до них доскачешь, они всего тебя стрелами истыкают, по крайней мере там, где ты кольчужкой не прикрылся.
Молодой князь зябко поежился, припомнив противное тягостное чувство в груди, с которым глаза лихорадочно ловят момент, когда темное облачко смертоносного роя стрел потянется к ним от хазарских боевых луков, чтоб успеть нырнуть под щит и слушать, холодея, визг и шелест оперенной смерти.
– Ладно, не буду я твоего грека на кол сажать, – недовольно буркнул боярин, собрав густую рыжеватую бороду в огромный кулак. – Пусть себе погундит пока, раз он нам союзник.
Глаза Искреня вновь смеялись, то по-детски светлея, то наливаясь мрачной свинцовой глубиной. Так что было совсем непонятно, что, собственно, веселит боярина: то, что не надо сажать Феофана на кол, или то, что можно будет придумать более изящный способ избавиться от противного византийца.
– Ты вот что, – Мстислав тронул боярина за плечо, придавая своим словам особую важность. – Веди гостей в тайную и сам побудь с ними, пока я не приду. Глаз с них не спускай и челядинов поставь за дверьми, посмотреть, кто у нас тут шастает по переходам.
– Сделаю, княже, – вздохнул Искрень.
Перспектива сидеть со старцем вместо дружинного застолья явно не прельщала старого рубаку. Но надо так надо. Он быстро смекнул особую важность этого несложного поручения по едва заметным интонациям в голосе Мстислава. Столько внимания князь не уделял ни золотым кубкам, ни перстням с удивительными самоцветами, которые дарили хитрые заморские купцы. Но не одно только княжеское слово заставляло боярина тратить себя на столь пустяковое дело. По его собственному разумению, что-то здесь было не так. Вот только что – он определенно сказать не мог. Разве только то, что таинственная книга, едва появившись
