боевых кораблей, стоящих неподалеку на якорях для защиты бухты. Громкие голоса, смех гулящих девиц, перезвон гитар, песни, пьяная брань, вспыхивающий время от времени шум потасовки. Здесь, на Кадете, ночь напролет радуется жизни бессонный, разгульный, сволочеватый Кадис, второй год сидящий во французской осаде.
— Добрый вечер… Не уделите ли минутку для разговора?
За грубо сколоченным столом Пепе Лобо быстро переглядывается с Рикардо Мараньей, а потом обращает взор на незнакомца, только что остановившегося рядом с ними: от проблесковых вспышек маяка на Сан-Себастьяне то возникают, то вновь исчезают во тьме шляпа из белого индейского тростника, трость в руке, лицо с крючковатым носом. Расстегнутый серый редингот поверх жилета, мятые панталоны, неряшливые и без малейших претензий на элегантность. Длинные и густые бакенбарды, соединенные с усами. Глаза сейчас кажутся очень темными. И вероятно, таят опасность. Не меньшую, чем заключена в набалдашнике трости — этот массивный бронзовый шар в форме грецкого ореха отменно хорош, если надо раскроить череп.
— Чего надо? — не вставая, осведомляется моряк.
Подошедший скупо улыбается. Одними губами, коротко, но учтиво. Такая несколько утомленная учтивость. При этом в свете факелов блеснул и тотчас погас золотой зуб в углу рта.
— Тисон. Комиссар полиции.
Корсары снова переглядываются: Пепе Лобо явно заинтересован, Маранья, по своему обыкновению, исполнен глубочайшего безразличия. Бледный, тонкий, изящный, весь в черном — от галстука до сапог — молодой человек сидит, вытянув поврежденную ногу и откинувшись на спинку стула. Со стаканчиком водки в руке — а по тому, как Маранья держится, никак не скажешь, что полбутылки уже гуляют в нем, — с дымящей в зубах сигарой, он медленно, нехотя поворачивает голову к подошедшему. Пепе Лобо знает, что помощник, как и он сам, полицейских не любит. Полицейских, военных моряков и таможенников. Да и вообще всех, кто прерывает чужие разговоры в одиннадцать вечера, на Кадете, когда от хмеля путаются мысли и заплетается язык.
— Вас спрашивают, не кто вы, а что вам угодно? — уточняет он крайне неприязненно.
Пепе Лобо, которому при слове «полиция» выпитое ударяет в голову, рассматривает комиссара, а тот принял нелюбезную реплику как должное и не потерял спокойствия. Да нет, соображает капитан, его, по всему судя, не прошибить таким вопросом, толстокож. Снова вспыхивает золотая коронка: комиссар осклабился. Это просто механическое движение, полагающееся и производимое по должности, но и в нем — та же подспудная скрытая угроза, что и в набалдашнике трости или в этих темных, неподвижных глазах, столь далеких от губ, растянутых в любезной улыбке, словно их разделяет шагов двадцать.
— Я по службе. Подумал, что, вероятно, вы сможете мне содействовать.
— Вы нас знаете? — спрашивает Лобо.
— И вас, капитан, и вашего помощника. Мне положено.
— Ну и зачем мы вам понадобились?
Тисон отвечает не сразу, а после секундного размышления — вероятней всего, о том, как поудобней изложить дело. И вот наконец приступает:
— Вообще-то мне необходимо переговорить с сеньором Мараньей. Сейчас, быть может, не самое подходящее время, но я знаю — вы скоро снимаетесь с якоря. Увидев вас здесь, я решил подойти и тем самым избавить от беспокойства завтра.
Остается надеяться, думает Пепе Лобо, что помощник мой не влип в какую-нибудь неприятность. За двое суток до выхода в море. Ладно, как бы то ни было, это не его дело. И с этой мыслью он, уняв неизбежное любопытство, собирается встать из-за стола:
— В таком случае не стану мешать.
Но Маранья, опустив ладонь на его руку, останавливает это едва начавшееся движение.
— У меня от капитана секретов нет. Говорите при нем.
Комиссар продолжает стоять и, похоже, колеблется. То ли вправду не может решиться, то ли изображает нерешительность.
— Не знаю, право, должен ли я…
И переводит глаза с одного на другого, как бы соображая. А вернее — ожидая слова или жеста. Однако оба моряка по-прежнему безмолвны и неподвижны. Пепе Лобо, оставшись сидеть, косит краем глаза на помощника. А тот взирает на комиссара с той же невозмутимостью, с какой ждет, налево или направо ляжет карта из-под руки банкомета. Капитан знает: в жадной и торопливой игре, которую ведет его помощник, он с самоубийственным размахом ежедневно ставит на кон свою жизнь.
— Дело довольно деликатное, господа… — говорит комиссар. — Не хотелось бы, чтобы…
— Опустите преамбулу, а? И пониже.
Тисон берется за спинку свободного стула:
— Позволите присесть?
Утвердительного ответа не следует. Но и отказ тоже не прозвучал. Тогда, отодвинув стул, комиссар садится в некотором отдалении от стола, поставив между колен трость, а на нее повесив шляпу.
— Ну что ж, приступим к существу дела. Есть сведения, что вы, сеньор Маранья, когда пребываете в Кадисе, время от времени совершаете рейсы на тот берег.
Помощник глядит на него. Немигающие глаза, окруженные густой синевой и от лихорадки иногда блестящие особенно сильно, спокойны. Не знаю, о каких рейсах речь, отвечает он непринужденно. Полицейский, замолчав, понимающе склоняет голову и тотчас полуоборачивается к морю, показывая этим движением, куда именно плавает Маранья. В Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария, произносит он вслед за тем. По ночам, на баркасе контрабандистов.
— Вчера ночью вы были там. Были и вернулись назад.
Легкий, тотчас подавленный кашель. Маранья с великолепной дерзостью смеется ему в лицо.
— Не понимаю, о чем вы. Но в любом случае — вас это никак не касается.
Пепе Лобо в очередной раз видит тусклый блеск золотой коронки в красноватом свете факелов.
— Да, не касается. Или верней сказать — не очень касается… Вопрос тут в другом. У меня есть основания полагать, что вояжи свои вы совершали на баркасе, хозяином которого я интересуюсь. Контрабандист по прозвищу Мулат.
Маранья — нога на ногу — с показной, рассчитанной медлительностью выпускает густой клуб сигарного дыма. Потом холодно пожимает плечами:
— Ну, довольно. Доброй ночи.
Рука с зажатой в пальцах сигарой поднимается, указывая в сторону берега и городских ворот. Однако Тисон не трогается с места, сидит как сидел. Адское терпение у человека, отмечает про себя Пепе Лобо. Можно не сомневаться, что без этого полезнейшего качества людям его вонючего ремесла не обойтись. Однако нетрудно представить себе — а черные жесткие глаза человека, сидящего за столиком напротив, недвусмысленно подтверждают, — что, когда приходит час предъявить счет к оплате, полицейский отбрасывает эту свою церемонную мягкость. В нынешние времена никто не может поручиться, что не переступит закон, ну и, значит, порог тюрьмы. Капитан, впрочем, убежден, что его помощник при всей своей молодости, и дерзости, и природной надменности, сейчас еще усиленной спиртным, чувствует это не хуже его самого, Пепе Лобо, привыкшего о людях судить по тому как они смотрят и как молчат, а о птичке — по полету. Или помёту.
— Вы неправильно меня поняли, сеньор… Я не собираюсь вытягивать из вас сведения о контрабанде.
Услышав взрыв смеха, Пепе Лобо поворачивает голову к ближайшей таверне, где под звон гитар, мотая вздернутым подолом над высоко оголенными ногами, плясунья выбивает босыми пятками на дощатом помосте неистовую дробь. К общему веселью только что присоединились несколько испанских и британских офицеров. Глядя, как они рассаживаются, капитан кривится. Мелькнувшее среди испанцев знакомое лицо — инженер-капитан Лоренсо Вируэс — вызывает тягостные воспоминания. И вполне свежую неприязнь. Нежданно пронесшийся перед глазами образ Лолиты Пальмы оживляет, будто встряхнув, застарелую злобу. Подбавляет горечи в и без того мрачное расположение духа, в котором пребывает Пепе Лобо нынче вечером.
— Дело тут более серьезное, — говорит между тем комиссар, обращаясь к Маранье. — Есть
